Николас Старгардт - Мобилизованная нация. Германия 1939–1945

Проведя бо́льшую часть войны в польской столице, капитан Вильм Хозенфельд внезапно очутился в штабе командования, впервые с сентября 1939 г. столкнувшись с настоящими боевыми действиями. 4 августа 1944 г. он писал домой: «До этого времени мне не случалось быть свидетелем ужасов войны. Поэтому меня так сильно потрясли события этих дней». Через двое суток он рассказывал домашним, что заведомо ожидал от поляков упорного сопротивления: «Даже применение танков и артиллерии, кажется, не производит должного впечатления на повстанцев. Когда улицы и дома намеренно поджигаются, гражданское население бежит куда может, а повстанцы занимают развалины и продолжают отбиваться. Любой, кого заметят на улице, уничтожается» [918] Hosenfeld, ‘Ich versuche jeden zu retten’, 822–824: письма к жене и детям, 4 and 6 Aug. 1944. .

Будучи офицером армейской разведки, Хозенфельд проводил допросы польских военнопленных, хотя в первую неделю немцы не брали вообще никого. 8 августа Хозенфельд отмечал в дневнике, что немцы занимались очисткой подвалов от гражданских лиц по мере вытеснения повстанцев из кварталов города: «Вчера убивали только мужчин, а перед тем также женщин и детей». В районе Варшавы Воля бригада Дирлевангера – особая часть из немецких уголовников-рецидивистов, разного отребья и проштрафившихся эсэсовцев – предавала смерти всех попадавших им в руки жителей, от пациентов больниц до маленьких детей, записав себе в послужной список 30 000–40 000 смертей. Хозенфельд видел из штаба «длинные колонны гражданских лиц», которых гнали в направлении западных предместий города, и записал слова офицера немецкой полиции: «Штатских будут сортировать. Говорят, есть приказ Гиммлера убивать всех мужчин». Командующий частями СС звонил командующему 9-й армией и спрашивал: «Что мне делать с гражданскими лицами? У меня патронов меньше, чем пленных» [919] Borodziej, The Warsaw Uprising of 1944, 79–82; Hosenfeld, ‘Ich versuche jeden zu retten’, 824: дневник, 8 Aug. 1944. .

Впервые Хозенфельд начал подбирать слова в письмах жене и дочерям, опуская отдельные подробности, одновременно стараясь точно нарисовать им общую картину происходивших событий: «Час за часом город из-за пожаров и обстрелов превращается в развалины. Целые улицы с домами приходится сжигать систематически. Приходится закрывать глаза и сердце. Население уничтожается беспощадно». Стараясь установить какой-то моральный противовес в сравнении, Хозенфельд замечал, что «бесчисленное множество немецких городов тоже лежат в руинах!». Ему и в самом деле все происходившее напоминало библейский Потоп, вызванный «человеческой греховностью и гордыней». Обязанности и красное вино с каждым приемом пищи – алкоголь как новая добавка к повседневному рациону – пока позволяли снимать стресс: «Пусть будет что будет, я держусь». А между тем бои достигли фазы застоя, когда ни одна из сторон не обладала достаточными силами покончить с другой. В то время как большинство офицеров считали себя в состоянии не только подавить восстание, но и сдержать натиск Красной армии на Висле, Хозенфельд пребывал в убеждении, что советские войска скоро ринутся крушить ослабленную немецкую оборону. Он попросил уезжавшего домой офицера взять дорогие часы и передать их жене Аннеми [920] Hosenfeld, ‘Ich versuche jeden zu retten’, 824–827: письма и дневник Хозенфельда, 8–9 Aug. 1944. .

21 августа переброшенный из Франции на восток 302-й танковый батальон с Петером Штёльтеном в его составе прибыл в предместья Варшавы. Новое место службы мало подходило для молодого человека, заявлявшего о своей «воле слиться с красотой». Сразу по прибытии он написал Доротее: «Бои считаются особенно жестокими – трудно себе представить». «Завтра посмотрим», – добавлял он философски. Не прошло и считаных дней, как сам Штёльтен вновь был ранен, а шесть его солдат погибли. Один из миниатюрных «Голиафов» взорвался со всем грузом фугасов около его командирской машины. Несколько дней спустя история повторилась, но стоила жизни двум солдатам. «Неприятель бьет по нам, рядом взорвалась тысяча килограммов взрывчатки – всего в трех метрах от моей машины, – писал Штёльтен домой. – Я себя виноватым не считаю. Но разницы от этого никакой. Если приносишь несчастья, тебя заклеймят, точно ты и в самом деле во всем виноват. Это проклятие. Все можно прочитать по лицам любого. После взрыва я пролежал ослепший среди стонущих раненых в течение нескольких часов. Теперь я в порядке и спокоен. Считаю, что неудачи и ответственность воспитывают мужчину».

Штёльтен переживал внезапную потерю доверия еще острее, когда пришлось писать соболезнования семьям погибших [921] Irrgang, Leutnant der Wehrmacht, 192 n. 109 and n. 204: Петер к Доротее Эренсбергер, n. d. (late July 1944), 15 and 21 Aug. 1944; ‘Gespräch’, Le Mans, July 1944; ibid., 205: Штёльтен к родителям, 7 Sept. 1944. .

Жестокость и насилие рукопашных схваток улица за улицей, дом за домом оказались чем-то невиданным для Петера, как он признался Доротее 26 августа; перед этим меркли даже бомбежки немецких городов. Однако он чувствовал, что способен писать о «войне в Варшаве, героической борьбе поляков, только сатирически и совсем не для женщины», и не шутил. Он снова окунулся в писательство, обращая в драматургию свой моральный кризис. Посреди боев, потерь и неуверенности первых дней в Варшаве Петер как-то сумел найти время написать работу в шестнадцать страниц, озаглавив ее «Сатира – война в джунглях». Штёльтен отправил опус отцу с просьбой не показывать матери, придерживаясь кодекса настоящих мужчин избавлять женщин от слишком волнующих подробностей [922] Ibid., 211–212: Штёльтен к отцу, 30 Aug. 1944. .

«Сатира» Штёльтена разительным образом отличалась от элегических диалогов, написанных им всего месяц тому назад. Главными персонажами выступали самые разные люди, от пожилых немецких пехотинцев, в большинстве своем калек без руки или ноги, отрядов полиции, занятых «поджиганием не до конца сгоревших домов и палисадников», до «казаков и вспомогательных частей… с их оружием, увешанным браслетами и часами, точно шея самки жирафа». Грабежи значились особой строкой – «солдаты всех национальностей тащили все, что только можно себе представить, в узлах из простыней». Штёльтет научился не связываться с головорезами из бригады Каминского.

После Сталинграда вспомогательную часть полиции Бронислава Каминского расширили до «бригады» примерно из 10 000–12 000 «добровольцев», набранных в основном из лагерей советских военнопленных и вооруженных трофейными советскими танками и артиллерией; в июне 1944 г. часть вошла в состав войск СС. По мере того как немцы все чаще поручали беспощадную и невероятно жестокую борьбу с партизанами иностранцам, по сходному шаблону разрастались и «восточные легионы». Апрель 1943 г. стал свидетелем формирования 1-й казачьей дивизии; эстонская дивизия СС возникла в мае 1944 г.; а к концу войны половина личного состава войск СС – примерно 500 тысяч человек – происходила из набранных за пределами территории рейха. Многие – хотя, безусловно, не все – совершенные в Варшаве зверства приписывались именно таким плохо знакомым с дисциплиной частям и соединениям [923] Borodziej, The Warsaw Uprising of 1944 , 78–80 and 97–98; Bishop, SS: Hitler’s Foreign Divisions . .