Эндрю Петтигри - Изобретение новостей. Как мир узнал о самом себе

По всем этим причинам памфлетист может быть более предприимчивым, чем владелец газеты. Автор брошюры может рисковать, быть смешным, его тон — оскорбительным и откровенным, а также он не против нажиться на общественном настроении. Если что-то изменится — если он неверно истолковал политические руны или смело поплыл против течения, — он мог двигаться дальше. Многие политические брошюры в любом случае публиковались анонимно, в то время как газета должна была печататься с адресом, чтобы потенциальные покупатели могли ее найти, а подписчики знали, куда отправлять свои платежи.

К середине XVII века газеты стали играть важную роль в политическом воспитании самых разных читателей. Однако всегда что-то происходило, какое-то важное и значимое событие, как, например, те, что произошли в Голландской республике в 1672 году. События происходят независимо от еженедельного графика публикаций, вызывают волнения и требуют комментариев со стороны печатных издательств. Точно так же еженедельные издания сыграли свою роль во Фронде, где политический переворот и протест разрушили режим, установленный Ришелье в отношении прессы, вместе с его инструментом управления, Gazette [581] Выше в главе 9. Hubert Carrier, La presse et la Fronde, 1648–1653: Les Mazarinades. I. La conquete de l’opinion. II. Les hommes du livre, 2 vols (Geneva: Droz, 1989-91). . Как и в Нидерландах, во времена Фронды именно памфлеты — пресловутые мазаринады — формулировали идеологии протеста. И лишь в Англии гражданская война указала путь к более активной политической роли серийной прессы. И именно здесь в следующие полвека газета сделает шаги на политическую сцену.

Итак, вернемся к Даниэлю Дефо, которого мы много страниц тому назад оставили работающим над своим «Ревью». После многочисленных провалов и нескольких публичных унижений — включая банкротство и позорный столб — терять ему было нечего. Так что он писал и писал для любого, кто был готов заплатить; а в лихорадочную пору между смещением Якова II в 1688 году и утверждением Ганноверской династии таковых находилось предостаточно. 1707 год он провел в Шотландии, пытаясь убедить шотландцев, что упразднение их парламента не принесет им ничего кроме блага [582] Maximillian E. Novak, Daniel Defoe, Master of Fictions (Oxford: Oxford University Press, 2001), pp. 289–328. . Грань между журналистикой и пропагандой становилась все более размытой.

Времена были неспокойные, и во второй половине ХХ века они привлекут внимание выдающегося немецкого социолога Юргена Хабермаса [583] Craig Calhoun (ed.), Habermas and the Public Sphere (Cambridge, MA: Harvard University Press, 1992); Nick Crossley and John Michael Roberts, After Habermas: New Perspectives on the Public Sphere (Oxford: Blackwell, 2004). . Хабермас устремил взгляд на Лондон эпохи Дефо, в особенности заинтересовавшись кофейнями. Кофе на тот момент появился в Европе сравнительно недавно и нигде не имел такого поразительного успеха, как в Англии. В течение всего нескольких лет возник ряд кофеен, где люди среднего класса могли побеседовать, обменяться сплетнями и новостями [584] Aytoun Ellis, The Penny Universities: A History of the Coffee-House (London: Seeker & Warburg, 1956); Heinrich Jacob, Coffee: The Epic of a Commodity (London, 1935; reprinted Short Hills, NJ: Burford Books, 1998); Brian Cowan, The Social Life of Coffee: The Emergence of the British Coffeehouse (New Haven, CT: Yale University Press, 2005); Steve Pineus, ‘Coffee Politicians Does Create: Coffeehouses and Restoration Political Culture’, Journal of Modern History, 67 (1995), pp. 807-34; Mark Knights, Representation and Misrepresentation in Later Stuart Britain: Partisanship and Political Culture (Oxford: Oxford University Press, 2005). . Наблюдая эти бурлящие, жизнерадостные пристанища коммерции и коммуникации, Хабермас выделил новый тип популярного времяпрепровождения, участников которого он описал как политический класс, имеющий что сказать, вовлеченный в общественную жизнь, наделенный свободой и временем для участия в политических дебатах. Дефо, как мы видели, во многом разделял эти идеи. Для него это также был ключевой момент в зарождении политического мнения.

В исторической перспективе претензия на совершенно новую форму всеобщей политической вовлеченности выглядит не так убедительно. Мы обнаружили множество свидетельств того, что люди жаждали новостей и в века, предшествовавшие кофейной эре, и что тогда уже существовал оживленный рынок для удовлетворения этой жажды. Дефо, конечно, не чужды были обычные уловки торговцев, и он искусно приправлял информацию для привлечения новых покупателей. Тем не менее, возможно, он был прав? И было что-то совершенно новое, взращенное в кофейной культуре конца XVII века, что можно считать поворотным моментом в истории новостей?

Нужно помнить, что Лондон того времени, хотя и был развивающимся мегаполисом, все же оставался на периферии европейской новостной сети. Нам предстоит выяснить, могла ли изменившаяся новостная среда, представленная в Англии, быть замечена где-либо еще. Например, во Франции, крупнейшем европейском государстве и самой значительной военной державе? Здесь, напротив, мы видим сохранение жестко контролируемой и потому инертной прессы. Фронда, величайшее восстание середины века, лишь ненадолго изгнала продуманный новостной аппарат Ришелье и Мазарини. Восставшие не смогли найти общий язык, а их требования оказались слишком аморфными и неясными. Постепенно, болезненно был восстановлен королевский авторитет, а к 1652 году вернулся Мазарини, правивший отныне от имени несовершеннолетнего, но уже устремившегося к величию Людовика XIV.

11.1. Кофейня

Век Короля-Солнца не стал веком газет. Восстановление порядка потребовало восстановления монополии Ренодо; La Gazette во-зобновила публикацию [585] Gilles Feyel, L’annonce et la nouvelle. La presse d’information en France sous l’ancien regime (1630–1788) (Oxford: Voltaire Foundation, 2000). . Пока молодой король взрослел, королевство училось привыкать к новому королевскому образу.

В 1654 году Людовик, которому было пятнадцать, формально вступил на престол с пышной коронацией в Реймсе. Когда спустя семь лет умер Мазарини, Людовик ясно дал понять, что справится без первого министра. В культуре монархии, которую создавал вокруг себя Людовик, власть и величие короля провозглашались при помощи систематической эксплуатации обширного ряда культурных ресурсов [586] Peter Burke, The Fabrication of Louis XIV (New Haven, CT: Yale University Press, 1992). . Плеяда талантливых художников, писателей, драматургов, собранная Николя Фуке, правой рукой Мазарини, отныне служила королю. Людовика воспевали прозой и стихами, на французском и на латинском. В театрах ставили пьесы о новом Александре, в церквах произносили вдохновенные проповеди, сравнивавшие его с основателем французской монархии, Людовиком Святым. В Фонтенбло и позже, в Версале, своем новом дворце, Людовик жил в центре своего чрезмерно украшенного, тщательно хореографически поставленного церемониала, в котором непосредственный доступ к королю считался высшей точкой в иерархии придворных привилегий.