Рина Оре - Гибель Лодэтского Дьявола. Первый том

– Сейчас одна любовь у всех на устах да в умах, – продолжил говорить Ортлиб Совиннак, кладя на тарелку Маргариты шмат мяса. – Песенки поют срамные, где бесстыдник волочится за замужней, а та не имеет возражений и, дабы проучить супруга, нарушает клятву верности. Недавно за такое преступление без разговоров расчленяли обоих прелюбодеев на дюжину частей. Сейчас же времена мягкие – хорошо, если плеть, удобные для низостей времена… А какие книжонки листают! Даже сказать неприлично про что! Картинки рассматривают, где всё, что хочешь. Не осталось ни таинства, ни сокровенного, – сделал он большой глоток вина из серебряного бокала. – Все всё про всё знают. Даже юные девушки, невесты, и те надевают сейчас такие открытые платья! Словно так и жаждут позора для семьи. Вот увидите: в один прекрасный день нагими ходить станут! И всё о любви лопочут. Любовь! Затерли это слово. Да так, что и смысл его потеряли! Путают святое с грешным! Бесстыдство стали именовать любовью! Бесстыдство нынче людям заменило и всё прочее: и мораль, и закон, – вот и итог! Словом сказать, – выговорившись, выдохнул градоначальник, – не стоит благодарности, мона Махнгафасс. Для меня закон свят, «закон» означает ниспосланный свыше порядок, ибо вся власть от Бога. Нарушить закон – пойти против Нашего Господа, – вот мой принцип!

Ответом ему стал новый поток горячего обожания из сиренгских глаз.

– Стареешь, – с иронией произнес Огю Шотно. – Брюзжишь о былом. Времена же меняются, и ничего ты с этим не поделаешь. Сыновья не хотят жить так, как их отцы, дочери – как матери. Так было – и так будет!

– Когда потомки презирают предков – они самих себя презирают! – сказал Ортлиб Совиннак так строго, что если бы не было рядом Маргариты и зеленых зеркал у нее в глазах, то он бы стукнул кулаком по столу и разговор был бы окончен. – Огю Шотно, ты ведь сам так думаешь!

– Ты всё верно говоришь, Ортлиб, – манерно выставил Огю открытую ладонь, призывая градоначальника к спокойствию. – Но ты близок к концу второго возраста Страждания – вот и брюзжишь, а я во втором возрасте Благодарения – я смотрю на мир свежо и вижу изобретения, новые знания, развитие. И всё это благодаря послаблениям морали, случившимся на исходе нашего одиннадцатого века. И послабления, вот увидишь, только усилятся в следующем веке. Корабли, размером с город, повозки без тряски, сколько вокруг механических вещиц… Даже мой покойный батюшка не узнал бы наш мир. В его времена домашние часы были редкой роскошью, а теперь ими никого не удивишь. Более того, уже и пружинные часы появились, какие можно носить на поясном ремне, – так скоро часы будут у каждого, значит, и колокола будут никому не нужны. Когда-то патрициат Элладанна отобрал у Экклесии главную колокольню – мелочь, казалось бы: какая разница, кто бьет в колокол? Но на самом деле – это и есть власть. Горожане живут и молятся по повелению городских властей, а не Экклесии, – и неосознанно живут в смирении к мирским законам, как некогда к духовным. Когда у всех будут пружинные часы, то нравится тебе или нет, Ортлиб, люди станут подчиняться властям еще меньше, ведь будут жить сами себе хозяевами по собственным часам. И тогда законы станут еще мягче… Другой пример: живописные образы и изваяния нынче поражают взор, но нравственность этих вещей сомнительна. Моралисты качают головами и говорят, как ты: «Скоро все нагими ходить начнут». И что? Все привыкли к некогда срамным изображениям: голоногие сильфиды летают и на ларцах, и на посуде, и на картинах в гостиных и никто на них не таращится. Никогда мы не будем ходить голышом, не тревожься, Ортлиб, разве что это удел нищебродов. Как без платья явить, что ты богат, что почитаем, что знатен? Вот тебе мой вывод: да, нравственности стало чуть меньше, зато мир ныне удобнее. Это и есть развитие. Если бы новые поколения думали так же, как их предки, то мы бы до сих пор бегали с палками, как дикари, к тому же именно полуголыми, как эти бедные, несчастные воздушные сильфы, что не умеют ткать шелка и шить золотом, спят, будто убогие, на облаках под открытым небом, ибо не знают строительных ремесел, вынуждены, горемыки, порхать своими собственными крылышками, когда можно запрячь в повозку полезного зверя!

– Развитие… дурость она везде… – недовольно проворчал Ортлиб Совиннак, принимаясь за еду. – Нравственности вовсе не осталось, – тут ты прав! Уже и Бога не боятся! В храм идут за тем, чтобы нарядами хвастаться, любовные записочки передавать и глазеть друг на друга. Понятно, что не молитва на уме у таких «меридианцев», – с нажимом на последнем слове произнес он. – Прочитал у дочери в новом учебнике Культуры: «Ежели не можете сдержать улыбку в храме, то прикройте рот рукой, а смейтесь беззвучно!» Немыслимо! Лицемерию уже и девиц учат! Да видано ли это было раньше, чтобы кто-то смел смеяться в храме?! Слов нет! И куда смотрит Наш Господь?! Порой диву даешься, что наступил новый цикл лет и Луна с Солнцем опять разошлись!

Несколько минут все кушали молча. Маргарита неловко пользовалась двумя кинжальчиками и стеснялась этого, но градоначальник не обращал внимания на ее весьма далекие от совершенства манеры: не насмехался над ней, как Огю Шотно в первый вечер их знакомства, не выразил недовольства тем, что с ним за столом находится неравный ему по культуре, воспитанию и образованию человек, словно это не имело для него значения.

– А вы что думаете, мона Махнгафасс? – спросил Ортлиб Совиннак девушку, которая от неожиданности уронила на тарелку кинжальчик.

– Я… согласная с вами, – робко ответила Маргарита. – Я росла среди бедняков, каковые повторили бы ваши слова. С житьем света я незнакомая и далекая от него… Вы, господин Совиннак, сами увидали, как далеко-далёкая, – улыбнулась она, замечая, что градоначальник благожелательно сморит на нее и тоже немного улыбается. – Это от бедности, наверное, простые люди и праведные…

– Дело не в простоте или бедности, мона Махнгафасс, – ласково ответил ей, как маленькому ребенку, градоначальник-медведь. – Дело в природе людей. Слепил нас Бог из, прошу нижайшего прощения, из навоза и золота. И я вовсе не о кресте Пороков и Добродетелей говорю, что дает нашей плоти Луна. Я о порядочности, какой нет в Добродетелях, и о беспринципности. О благородстве и низости. Что-то еще дается нам от рождения, наследуется нами от предков. Я беседовал с епископом Камм-Зюрро, и он мне ответил, что это, помимо прочего, свойства плоти, и Бог пожелал, чтобы они остались тайною, чтобы их нельзя было определить сатурномером, поскольку еще есть воспитание… Я пожил и повидал достаточно, чтобы утверждать: воспитание в нравственности – это важно, но тем не менее сердцевину не переделать. Она проявится, сколько бы человек ни молился и как бы себя ни сдерживал: рано или поздно кровь возьмет верх. Сердцевина человека или его природа! И она у всех разная: кому-то больше досталось золота, другому – сами понимаете чего. Золота же в мире мало, а вот нечистот – хоть отбавляй. И ничего не поделаешь: нет закона – нет страха! И раз нет страха, что сдерживает и заставляет притворяться, то лезет наверх то, чего у тебя больше. Если такие «удобные» времена, как сейчас, длятся долго, то люди с грязной сердцевиной оказываются при власти и средствах. А затем, так как знают, из чего слеплены, и, конечно, стыдятся этого, но измениться не могут… Да и вонь от них не перебьешь ничем. И тогда они называют отходы золотом, а золото… сами понимаете. И запах свой называют тонким ароматом и душистые воды с ароматом навоза начинают продавать как модную затею, а простаки или глупцы – они верят! И тоже начинают подражать тем, кто успешен, – прячут свое золото поглубже, даже стесняются его. Вот, по моему мнению, причина распущенности, лицемерия и своеволия, что нынче царит, а вовсе не часы и не колокол тому виной. Просто всё больше таких навозных червей, снова прошу прощения, появляется год от года. Богатые, бедные, старые, молодые, красивые или нет, – все с радостью лезут в навозную кучу, все стали сами походить на…