Наг Стернин - Ведьмы

Понемногу светало. Ночь отступала в леса, в низины. Хмурое небо грозило дождем. Ничего хорошего наступающий день не сулил. Мужики один за другим покинули застолье и сгрудились у бойниц, выглядывая Махоню. Молчали. Ослябя, заплетаясь ногами, пихаясь и тараща глаза, пролез вперед, вывесился из бойницы наружу, мутным взглядом обвел окрестности и замычал вдруг, тыча пальцем в сторону Змеева хода:

– Э-э! А-а!

На самом краю провала в клочьях тумана нелепо скакал, кувыркаясь через голову, пушистый рыжий комочек.

– Гривна, гривна, – заорали мужики в волнении, дюжина рук одновременно вцепилась в луки, в стрелы.

– Стойте, стойте, дураки треклятые! – завопил мгновенно протрезвевший Ослябя, но стрелы уже сорвались с луков, и он присел на корточки, в ужасе прикрывши голову руками в ожидании неминучего и страшного воздаяния.

Гром, однако же, не грянул, и молнии не засверкали. Мужики уже грохотали сапожищами вниз по лестнице. Чуть ли не кувырком покатился им вслед воро́тник, проскочил в широко распахнутые ворота и со всех ног бросился к Змееву ходу, возле которого уже толпились соратнички. А за его спиною отлепилась от навратной башни и пала на землю некая странная тень, скользнула, никем не замеченною, в град и пропала, будто бы ее и не было.

Ослябя держался на всякий случай позади остальных: мало ли что, а гривну все равно делить промеж всеми поровну. Мужики же пялились недоуменно на разодранную стрелами лисью тушку и гадали, в затылках чеша, кому и на кой леший понадобилось в землю кол вбивать, и к тому колышку привязывать лису веревкой за шею?

– Кривой, небось, дурит, – сказал Ослябя и сплюнул с досадой. – Ладно, мужики, берите ее, да пошли в град. Кабы воевода нас тут не застукал при раскрытых-то воротах.

Как бы то ни было, но шкура была добыта, и волновало бояро́в теперь только одно: не стал бы отпираться воевода от своих от давешних слов, обещался-то как, не спьяну ли? А уже когда заперли ворота и гурьбою лезли по лестнице, кто-то углядел кривого паршивца на заборале, что на крыше складов: шмурыгал, стервец, как всегда, вприпляс и руками маша, кой леший понес его туда, скажите на милость?

Бояры положили лису на стол, сами сгрудились вокруг: дальше-то что? Все ярились на кривого, никогда его, мерзавца, нету на месте в нужное время. Ну-как заявится сейчас воевода, вот и попробуй ему объяснить, где они добыли ту лису, да каким таким счастливым случаем. Кто это может придумать, кроме кривой сволочи?

Вгорячах Ослябя хотел уже бежать за Махоней на стены, да только вот ведь какая закавыка, глянули, а градские заборала пусты, кривой будто сквозь землю провалился, а воевода, нате вам, вот он, тут, легок на поминках. Ослябя и успел лишь шепнуть привратничкам:

– Про Махоню молчок. И про веревку с колом. Прыгала, мол, у ворот, мы и подшибли…

… А Леля уже карабкалась на вежевое заборало. Одежда Махонина была ей велика, да и сам он мужик очень уж в своей корявости приметный, однако же в его, в Махонином облике прошла она, как нож сквозь масло, чуть ли не весь град. Двигалась, как он. Думала, как он. Чувствовала, как он. Каждой своей клеточкой ощущала с ним полное и совершенное слияние. Такой одержимости, такой глубины проникновения в другого человека она до сих пор не знала. И даже воевода, на складском заборале ее углядевши, казал ей издали кулак и пальцем грозился: погоди-де, кривая скотина, я тебе ужо покажу, бездельнику.

Леля спешила. Внизу у башенного подножья притаился Буслай с противоядием. Князь медленно умирал в веже, и пути к нему другого нет, как только сверху, через вежевое заборало. Хорошо еще, что зелье Бобич сварил медленное и, слава всеблагим, попался им с Буслаем по дороге этот недологий лисий охотничек.

Зачем Бобичу лисьи шкуры, хотела бы она, Леля, знать? Вот и бабушка тоже ничего понять не может. Если это и колдовство, то какое-то оно, все-таки, по-Бобичевски дурацкое.

То ли от волнения его лихорадило, то ли и в самом деле ночь была холодной, но только трясло Бобича крупной дрожью, и даже зубы у него клацали. Близилось свершение великого дела. В трапезной вежи в дурманном тяжелом сне кончалась жизнь Брячеслава, и ждать того конца оставалось недолго. А что заперся князюшко в веже изнутри, то на это – тьфу, потому как все запоры на творилах межьярусных загодя подготовлены, чтобы в трапезную проникнуть отсюда, сверху, с башенного заборала.

Радимир прибегал на заборало бессчетное число раз: не пора ли, мол, идти резать князюшке голову. Как из сортира выберется, так и бежит. Такой сделался нетерпеливец, что надоесть успел Бобичу горькой редьки хуже, будто бы подменили человека. Оно, конечно, отмахнуть бы сейчас башку наследничку, по времени если судить – самая пора. Но это с одной стороны, а с другой… В свое время, в молодости, еще в Дедославле видел он, Бобич, не одну смерть от этого зелья. И вот какая получается закавыка: ни у кого из опоенных слезы из глаз не текли, а у Радимира от слез вся рожа мокрая. Что-то с ядом вышло не так, и лучше бы выждать для верности. А то ведь оно как… с ножом войдешь, да и напорешься на нож.

Светало, но в граде было еще тихо, никто пока не вставал, только бежал в очередной раз поперек Перунова двора к сортиру воевода, грозя на ходу кому-то кулаком. Бобич вгляделся. По заборалу градской дальней стены шел вприпляс раздрызганный Махоня, и шел он, кривая скотина, явно сюда, к веже.

Бобич рассеянно следил за приближающимся бояро́м, а сам в сотый раз вертел в голове свой замысел и восхищался, и радовался, гордясь умом и сметкою. Кто мог бы ему в свершении того замысла великого помешать? Кто мог бы встать поперек дороги? Никто в целом свете! А замысел был роскошный, гордиться было чем.

Стало быть, так. На Мешалке у выхода из подземного хода их с Радимиром уже ждут челноки. Поутру, как уйдут бояры́ закапывать находничков, перетащат они с воеводою подземным ходом княжьих дружинничков в те челны и – в добрый путь за сладкою жизнью. В граде останется Ослябя с парой-тройкой таких же пьянчуг, а приказано им будет говорить, что ушел, мол, Брячеслав неведомо куда и воеводу с собою прихватил. Ослябя, конечно, перепугается и со страху до бесчувствия напьется. Бояры́ вернутся, а князь – тю-тю, а воеводы нету, а Ослябя в стельку пьян и не вяжет лыка, и пойдут они тогда по своим делам, радуясь, что туркать их некому, некому к ним приставать и гнать их в поход на Дедославль.

Махоня шагал уже по ближней градской стене, так и есть, несла его нелегкая сюда, вынюхивал, стало быть, любопытным своим носом, чего не следовало. Ну-ну. Пускай идет. Будет ему тут встреча ласковая, на весь век запомнит.

Хорошо. Теперь Потвора. Пришел к ней ночью верзила Буслай звать к раненым. Сама она не пошла, потому-как по сей день хворая. Послала Лельку. По дороге верзила непременно скочеврыжится. Лелька девка малая, глупая, она перепугается, замечется и побежит за бабкой. Пока суд да дело, пока Потвора дотащится до отравленного, пока разберется да до града доберется, пока ударит в набат, пока родовичи до града дотрюхаются да расчухаются – что к чему, где они, Бобич с Радимиром, будут? Да еще и трупы княжих людей по дороге подбросят погоне-то, чтобы она на тех трупах споткнулась. Не оставят же родовичи, в самом деле, те тела на диких зверей растерзание?