Наг Стернин - Ведьмы

Окружающие переглядывались и молчали.

– Живой-то он остался, или как? – спросила она.

– Я понимаю, что вам он родович, – загорячился Буслай, истолковавши эти ее слова превратно, – да что ж было делать?

– Буслай! – укоризненно покачал головою князь. – Тебя о чем спросили? Ты ответить толком можешь?

– Конечно-конечно, – заторопился Буслай.

Брячеслав не сводил с Лели восхищенных глаз, и от этого взгляда поднималась в ней счастливая гордость. Это вам не какой-нибудь "бабушке пожалуюсь" или "конечно-конечно", это – сама мужская сила, это – владыка, это – князь… а Буслай, меж тем, рассказывал, качая головой в почтении к чужой к безрассудной храбрости:

– Встал перед воротами, раскрутил телепни и отворять те ворота не дает. Ну и пришлось его зацепить по голове. Когда уходил, был еще жив, а сейчас – кто ж его знает?

Трапезная, меж тем, постепенно заполнялась старши́ной. Входившие молча кланялись князю и вставали тут же в сторонке, в беседу не вмешиваясь. Да и то сказать, такой позор на все Понизовье и стыд, что впору сгореть от того стыда бездымным пламенем. И вдруг всю старши́ну от входа будто бы смело метлой. Князь с трудом оторвал взгляд от Лели. В дверях стояла древняя старуха с двурогой клюкою в руках.

– Ты Потвора? – спросил Брячеслав. – У меня к тебе дело.

– Знаю. И у меня дело к тебе, князь.

– И я знаю. Но погоди маленько. – Брячеслав снова повернулся к Леле и сказал ласково, – Ступай, красавица, к тому бояру, что в воротах стоял. Коли сможешь, помоги. Один в этом ядовитом гадюшнике мужественный человек, хоть и заговорщик. Пусть живет.

Леля выскользнула за дверь, чуть не столкнувшись в проеме с Малушей.

– Отца не видала? – выкрикнула задушевная подруга и, недослушав ответа, нырнула в дверь.

Весь двор вокруг Перунова священного дуба забит был народом, а из междворного прохода валом валили люди новые. Каждый был при оружии и в полной готовности к дальнему боевому походу, все были возбужденные и злые донельзя.

Пробраться к навратной башне в такой плотной людской толпе было бы нелегко даже и молодой болотной волхве, но люди вдруг всколыхнулись, загалдели, кинулись к узкому проходу меж вежей и воеводским домом. Из того прохода Дедята со своими с темницкими мужиками выволок к вечевому дубу растерзанного Радимира. Руки у воеводы были заломлены за спину, рожа разбита, ногами он волочился по земле.

Родовичи рвалась разорвать воеводу на месте, увещеваний Дедятиных слушать не желали, вгорячах доставалось и охраняющим. Леля проводила толпу глазами и со всех ног побежала дальше, благо путь был свободен.

Кого угодно ожидала она увидеть у ворот, но не его, пьяницу. Валялся Ослябя в пыли навзничь. Грудь его вздымалась неровными толчками, но глаза уже стекленели, помочь ему было нельзя ни по княжьей, ни по вольной воле своей. Леля нагнулась к лицу умирающего и спросила с брезгливым недоумением:

– Как тебя угораздило? Спьяну, что ли, храбрый такой сделался?

Глаза Осляби на мгновение приняли осмысленное выражение.

– Надоело…

– Что тебе надоело? – не поняла Леля.

– Бояться, – неожиданно твердо сказал Ослябя и умер.

Леля выпрямилась. В носу у нее почему-то щипало, все вокруг виделось, как в тумане. Над землею плыл набат, и сплошным потоком вливались в градские ворота взбаламученные и разъяренные люди.

-Ну, вот, – сказала Потвора, – гляди, князь.

Но приглашение это было вовсе лишнее. И сам Брячеслав, и родовая старши́на, и дружинники, и прочий случившийся в трапезной люд зачарованно уставились на стол, дыханье затаив и глаз оторвать не в силах. Усеянное драгоценными каменьями, тяжко придавило дубовую столешницу жирное золото, грузно грудилось темное от времени серебро в лоханях, сосудах, монетах, фигурах и иных красивых непонятностях, а в дверях уже стоял Дедята и, удивиться как следует не давая, звал Великого князя и Великую Колдунью Потвору на Перунову площадь для оглашения воли соборного веча и суда над ядовитцами.

После страшного того дела предательского чего же и ждать было от веча, как не созыва Большого ополчения против полянской самозванки и преступницы? Кто ж поверит, что небывалое то злодейство свершалось без ее, подколодной змеищи, ведома? Вече разослало гонцов во все окрестные роды и волости с наказом родовичам идти к Серпейскому граду оружно и без промедления, само же занялось делами своими внутренними, стыд-то какой? Вовеки не отмыться теперь от того стыда. Нагадил один, а обгажены все.

С Бобичем с ложным волхвом все было ясно, а вот с понизовскими мятежниками… На дознании Радимир всю вину взял на себя: градские-де, одного лишь Осляби-воро́тника кроме, знать ничего не знали, и совета-де он, воевода, ни с кем из старши́ны родовой не держал. Бажан, которому поручено было от веча это дознание проводить, особо на откровенности Радимировой не настаивал. И вовсе не в том дело, что оговорить мог кого-нибудь воевода по злобе, просто правда сегодня совсем была неуместная и никому не нужная. Кто из старшин да и самостоятельных мужей не вел меж собою крамольных разговоров? В таком деле только копни, до чего-то докопаешься?

Оба злодея стояли у дуба чуть отвернувшись друг от друга. Бобич был весь какой-то встрепанный и ошалелый, видно, так и не отошел как следует от Лелиного колдовства. Радимир стоял, угрюмо опустив голову и бессильно свесив вдоль тела могучие руки.

При виде князя и Колдуньи площадь заволновалась, задвигалась, освобождая для владык со свитою приличествующее место. Потвора остановилась против воеводы и сказала негромко:

– Лицо подыми. Глаз не вижу.

Хранильники, от которых второй день не было ей никакого спасу – так и вились вокруг мухами, норовили подхватить под локотки или еще каким способом подольститься – подскочили к воеводе и, кто за волосы, кто кулаком под подбородок вздернули ему голову кверху. Воевода, однако же, в глаза все равно не смотрел, а смотрел он теперь в сторону, в небо.

– Где ему, паскуде, – сказал князь презрительно. – Чтобы такая гнусь, да в глаза глядела. Пошли, Потвора, не трать время, пес с ним.

Суд вышел скорый и крутой. Решено было вечем единогласно предать бывшего воеводу позорной смерти, так что сидеть ему, мерзавцу, на колу. Весть эту принял воевода мужественно и твердо, разве что дрогнул лицом, когда закричала и забилась в толпе Малуша. А к князю подскочил вдруг ближний его дружинник Буслай, весь из себя разволнованный и со свекольного цвета рожей, и завопил чуть ли не на всю площадь, что дочь за отца отвечать не может, что она-де много победе справедливости помогала, ополченье родовое собирая, и вообще-де он, Буслай, хочет взять ее за себя в жены.