Николай Сванидзе - Погибель Империи. Наша история. 1918-1920. Гражданская война

Деньги печатают в таком количестве, что они обесцениваются в десятки тысяч раз и теряют покупательную способность. Гиперинфляция в это время наблюдалась и в ряде европейских стран, но там она была бичом правительств. Большевики, напротив, шли на нее целенаправленно. В январе 1920 года очередным декретом упразднен Народный банк – бывший Госбанк. В его существовании советское руководство не видит необходимости. Ряд банковских функций передают Народному комиссариату финансов.

В тот момент многие экономисты, зараженные большевистской идеей, полагают, что «обесценивание денег – не беда, можно обойтись и без них и даже следует, ибо деньги – фетиш, ослепляющий невежественные массы и сохраняющий свое обаяние среди людей, зараженных застарелыми социальными предрассудками. Можно перевести все хозяйство на натуральные расчеты, распределять все, что кому нужно». В Программу партии вписано: «…неуклонно продолжать замену торговли планомерным организованным в общегосударственном масштабе распределением продуктов».

В сущности, для реализации этих грандиозных планов не хватало самой малости. А именно заставить вписаться в эти планы крестьян, то есть большинство населения страны. Эти непонятливые люди после всех ужасов Гражданской войны не смогли осознать, что их задача – отдавать практически даром весь хлеб, который они тяжелым трудом выращивают, советскому государству, которое поделит хлеб на пайки и раздаст их рабочим в городах. Те поедят, пойдут работать, произведут продукцию, которую государство потом, по своему плану, будет давать крестьянам в обмен на хлеб. Прекрасная схема! Но крестьяне не понимают всей ее красоты. В прямом смысле, хоть убей, не понимают, почему они не могут свободно продавать хлеб, а остальные – его свободно покупать. А они, крестьяне, в свою очередь, покупали бы себе по собственному усмотрению то, что им нужно. Хоть ситец, хоть пилы, хоть трактора, хоть леденцы на палочке. А сейчас ни крестьянам, ни городским никакой жизни, и деньги советские ничего не стоят. Без денег теперь приходится торговать: за 1 фунт мыла – 2 фунта пшена дают, за 3 фунта соли – 30 фунтов овса, 1 пуд гвоздей подковных – 27 пудов 7 фунтов зерна, 1 коса – 3 пуда зерна.

К концу 1920 года абсурдная экономическая политика становится опасной для самой власти. Рабочие, недавняя опора власти, проявляют недовольство, и их поддерживают профсоюзы. Именно этим недовольством и был вызван Декрет о бесплатной раздаче пайков. Но декретом проблемы не решаются. Хлеба нет в нужном количестве. Как ни странно, но, если три года подряд отбирать зерно подчистую, его больше не становится. У большевистского руководства появляется шальная мысль – быстро согнать крестьян в колхозы: колхоз для государства – самый простой способ забирать весь хлеб в свое распоряжение и дальше решать, кого кормить, а кого нет.

Но коллективизации не будет ни в конце 1920-го, ни в 1921-м. Потому что озверевшие крестьяне перешли к активным боевым действиям против большевиков. Локальные восстания слились в общий большой поток. В конце 1920 года в тупике все. И никто в стране не знает, что принесет новый, 1921 год.

Она спустила ноги с кровати. Ноги были старые, тощие, смотреть тошно. Подумала, что тысячу лет не делала массаж, но уже неприлично, смешно кого-нибудь приглашать ради таких ног.

Встала и увидела себя целиком в зеркале шкафа.

– Пиковая дама, – сказала вслух отражению.

«На самом деле все не так плохо, – думала она, умываясь. – Мне 87, я на ногах, более того, я на каблуках, я работаю, я неплохо соображаю – в Министерстве должна быть в три, времени до тех пор еще много, погода сегодня приличная, поеду и прошвырнусь где-нибудь в центре».

Она открыла шкаф. Костюм – синий. Все-таки мало что так поднимает настроение, как хорошо сидящий костюм. Она повернулась спиной к зеркалу и посмотрела на себя через плечо. «У нее был такой скучный зад, что на нем впору бульон студить» – всплыло где-то прочитанное. Она улыбнулась, отхлебнула холодного кофе, выдвинула ящик большого, в треть комнаты, письменного стола и, не глядя, достала из коробки, где держала деньги, два четвертных. Последние лет сорок пять у нее была большая, почти академическая зарплата, она к этому привыкла, деньги никогда не копила, на государственные премии купила дачу, машину, помогла родственникам, ее зарплату в семье тратили все. Задвигая ящик, она привычно прошлась взглядом по фотографиям под стеклом на столе. Красивый, очень усталый мужчина с крупными чертами лица, другой – в шортах, сидит на балконе, вытянув длинные ноги на перила.

Она надела берет, взяла под мышку сумку, закрыла за собой дверь и пошла вниз по лестнице. На улице поймала такси и, уже сев в него, решила куда ехать – в Печатников переулок.

Раньше, еще лет десять назад, да нет, уже пятнадцать, было проще. В не слишком частые свободные от работы часы она твердо знала, куда ей ехать. Она ехала в сумасшедший дом. Она так и говорила Лиде: «Что-то давно я не была в сумасшедшем доме», хотя была там две недели назад. Кроме этих слов – пароля – ничего не произносилось. Им с Лидой, двум сестрам, больше слов и не требовалось, ни с кем больше они ничего не намеревались обсуждать, и никто их не спрашивал. Все просто: ей надо в сумасшедший дом, точно так же, как ей надо в командировку в Челябинск, в Арзамас, в Меликесс, в Ленинград в Радиевый институт. Лида пекла кулебяку с капустой, от нее никому в доме ни куска не отрезали, ее заворачивали в полотенце, и сразу без слов было понятно, что это – в сумасшедший дом.

Кроме кулебяки она брала с собой пачку старых толстых фотографий, на которых был тот молодой человек в шортах. Коротко стриженный, очень высокий, улыбающийся и, в общем, какой-то американский. Кроме него, на фотографиях на фоне моря была совсем почти девочка в льняном платье выше колен. Девочка то сидела, то стояла в воде, платье было совершенно мокрое, прилипшее к телу, и она казалась просто голой. То есть этот парень в шортах и голая девочка фотографировали друг друга. И, судя по балкону, они жили в какой-то хорошей гостинице, вместе им было отлично и невозможно понять, какой год на дворе.

Вот эти фотографии надо было каждый раз брать вместе с кулебякой.

Только один раз за многие годы Лида сказала сестре:

– Зина, ну что ты каждый раз таскаешь с собой эти чертовы фотографии?

– А что я книжный шкаф или стол потащу? – спокойно ответила Зина.

Обмен этими репликами происходил, когда Зина была уже в дверях, одной ногой на лестничной клетке. Сказав про шкаф, она пошла вниз по ступенькам, а Лида закрыла дверь. Лида, говоря резкость про фотографии, на самом деле искала лазейку, чтобы как-то пожалеть сестру, хотя отлично знала, что жалеть запрещено, сочувствовать словами запрещено, что вслух все давно пережито и теперь заперто внутри и каждый должен жить с этим один на один, не подавая виду. Тем более самым близким. Лида вырвалась за эти установленные в семье рамки. Зина поняла ее и ответила по своим меркам максимально развернуто. На самом деле ее реплика про шкаф означала: «Лида, милая, она там в сумасшедшем доме говорит только о том, что было давным-давно, в ее детстве. И больше ничего знать не хочет, и слава богу, что не хочет. А из того времени, ты же знаешь, Лида, у нас остались только эти фотографии, книжный шкаф, письменный стол и чернильный прибор с этим Гермесом, который сидит и сидит у меня перед носом и хоть бы что ему. С ним я, что ли, в сумасшедший дом заявлюсь? Не волнуйся за меня, я в полном порядке, все comme il faut».