Николай Сванидзе - Погибель Империи. Наша история. 1918-1920. Гражданская война

Они остановились в притворе. Серафим вдруг быстро сложил указательные и большие пальцы двух рук в кольцо на уровне глаз и, прищурившись, посмотрел в него.

– Мне нравится фотографировать, здесь получился бы хороший снимок.

Серафим шагнул за Зинину спину и быстро сомкнул вокруг Зины руки. Его руки были на уровне ее глаз. Теперь она смотрела сквозь объектив из его пальцев. В притворе, где они стояли, было темно, в объективе высвечивалось пространство церкви, заполненные понизу столами с грязной посудой.

Они взяли кисель, налитый в глубокие тарелки, и сели за стол, на который не падал свет. Несколько ложек съели молча.

– А почему вы с той девушкой в университете говорили по-французски?

– Это Валя Киселева.

Зина вдруг коротко засмеялась:

– Мы едим кисель и говорим про Валю Кисилеву. Мы еще в гимназии договорились разговаривать между собой по-французски, мы с ней тысячу лет знакомы по Джамгаровке. Теперь мы там и летом, и зимой живем. Валя замечательно рисует, она на искусствоведении, и мы с ней подрабатываем у Надежды Петровны Ламановой. Вы ведь знаете Надежду Петровну, – сказала Зина совершенно утвердительно.

Серафим действительно знал Надежду Петровну Ламанову. Зина говорила неторопливо.

– Я помощница ее помощницы, я шью. Давно, да, года два с половиной уже. А Валя рисует. Валя меня в мастерскую притащила, еще до университета.

Зина говорила, и все вставало на свои места. Понятно, что прямоугольное платье – ее собственный опыт по мотивам работы у Ламановой. И работа у модельера № 1 не противоречит занятиям радиоактивностью. Это никогда раньше не пришло бы Серафиму в голову. В прошлой жизни он с мамой два или три раза ездил к Ламановой. Да, на Большую Дмитровку. Однажды это было зимой, шел снег, а мама примеряла летнее платье. Высокая дама прикалывала булавкой к маминому плечу кусок материи, поднимала мамину руку, помахивала ей и говорила маминому отражению в зеркале: «Конечно, японка». Он не знал, что речь идет о рукаве платья, который придумала высокая дама, которую его мама называла «Надежда Петровна». Ему тогда было лет пять, и он думал, что Надежда Петровна считает японкой его маму.

Серафим не заметил, как доел кисель. Зина тоже сидела перед пустой тарелкой и молчала.

– Зина, а у меня здесь, за углом, маму убили, – сказал Серафим.

– Когда? – спокойно спросила Зина.

Обида Серафима на ее «когда?» была мгновенной, горькой, детской. Зина сидела, не меняя позу, внимательно смотрела на него, и он, несмотря на обиду, ответил: «Семнадцатого января 1919 года». Сказал и успокоился. Зина посмотрела в пустую кисельную тарелку, чуть-чуть подвинула ее тыльной стороной ладони и произнесла: «Как же так…» Это не было вопросом и, очевидно, относилось не только к истории Серафима. Она помолчала, потом спросила:

– Зачем мы зашли сюда, если это совсем рядом?

– Я не думал об этом, – ответил Серафим.

Она не спросила: «Разве так может быть, когда сидишь на расстоянии одного дома», или что-то в этом роде. Она провела пальцем по засохшему канту киселя в глубине тарелки, спохватилась, салфетки нет, облизывать палец нельзя, но Серафим заговорил, и она забыла про палец.

– Знаете, Зина, я в 1919 году на Сухаревке торговал кокаином. Мне 14 лет было. Началось все как у всех: на Сухаревку пришел с маминой шляпой. Утром твердо решил, что без шляпы с фазаньим пером можно прожить, и пошел добывать еду. За лето 1918 года я некстати очень вырос. Вся одежда, ботинки, все стало мало. А папино было бесконечно велико. Я был как чучело. Плакал. Стыдно было. Пока не пошел к мешочникам на Сухаревку. Тут выяснилось: я – то, что надо.

– Я ни в 18-м, ни в 19-м в Москве не была, и Лида не была, и даже маму отец не пускал, – вслух вспомнила Зина.

Серафим не слушал.

– У меня там, на Сухаревке, азарт пошел. Я хотел быть существом с Двора отбросов, ну, или из компании Феджина. Помните Феджина?

Зина кивнула. Хотела сказать, что никогда не любила «Оливера Твиста», а любила «Домби и сына», но Серафим не делал пауз.

– Я оттаивал в этой толкучке. Я там не был мальчиком из хорошей семьи, который не знает, как ему жить. Я продавал наши домашние вещи, как краденое. Я сам в это верил. Я не менял серебряные ложки на картошку. Я брал деньгами. А с деньгами бежал в столовую, подальше от Сухаревки, там наливал еду в кастрюли и тащил их домой, маме и сестре. Первое время я существовал в двух лицах: один – дома, другой – на улице.

Очень быстро осталось только уличное лицо.

Мне так было жалко маму, что я мог быть рядом с ней только с недомашним лицом. Я все время боялся за нее, даже не за сестру, а именно за маму.

Правда, я, идиот, не нашел ничего лучшего, как повести маму в общественную столовую к Мюру. Мог бы на Солянку, в Охотный, так нет, я – к Мюру.

По дороге мама только сказала: «Последний раз у Мюра я покупала серые перчатки».

Она держалась хорошо и выглядела хорошо. У мамы платье было еще не мятое. Зина, потом вся Москва разом стала ходить жеваная, потому что спали уже не раздеваясь.

В Мюре маму кто-то окликнул: «Елена Константиновна, как ваше семейство?» – «Отлично», – ответила мама, улыбнулась и стала доедать ложкой кусок рыбы.

Елена Константиновна ела и не думала о том, что раньше было на месте этой столовой, не вспоминала кафе на четвертом этаже этого огромного магазина, где они сидели с мужем в 1910 году и листали мебельный каталог. Тогда они выбирали кабинет и выбрали – с виду серьезный, а ножки – какие-то смешные бочоночки. В виде комплимента от Мюра они получили чернильный прибор с сидящим подбоченившимся Гермесом. Зимой 1918 года они с мужем решили, что со всех сторон правильно будет выехать из их большого дома. Переехали в бывший их же доходный дом, в пустующую в неразберихе квартиру. Муж строил очередной завод, считал, что завод и он сам нужны новой власти. И власть довела до его сведения, что да, он нужен. Когда переезжали с Арбата в Старосадский, старались брать поменьше крупных вещей. Но кабинет взяли. Елена Константиновна все боялась потерять эти ножки-бочоночки: они не ввинчивались, просто вставлялись на толстых штырьках. Когда грузили кресло, снизу на дереве был виден овальный штамп – «Мюр и Мерелиз. 1910 год».

Теперь, сидя в общественной столовой в Мюре, Елена Константиновна всего этого не вспоминала. Она была так резко вырвана из прошлой жизни, что верх взял инстинкт самосохранения: она не мучилась воспоминаниями, сожалениями, не надеялась на то, что прежняя жизнь вернется, и не плакала.

Единственное, что в связи с Мюром всплыло в памяти, – это встреча в отделе перчаток четыре года назад, да, в 1915 году.

Елена Константиновна заехала в магазин специально за серыми замшевыми перчатками. Когда она подошла к прилавку, именно такую перчатку примеряла на левую руку барышня в полосатом костюме. Елена Константиновна спросила другую пару для себя, но ее не оказалось. Барышня в перчатке на одной руке смутилась и начала оправдываться: она в Москве всего на два дня и ей очень хотелось купить перчатки именно у Мюра, к тому же они так подходят к ее туфлям. Это была чистая правда. Елена Константиновна спросила, чем занимается барышня. Та ответила, что работает в шляпной мастерской, дела идут хорошо, она и туфли купила у Мюра и теперь вот эти перчатки. Елене Константиновне нравилось болтать с барышней. Она даже неожиданно для себя спросила: «А как Вас зовут?» Барышня ответила: «Циля, Цецилия». «А я – Елена Константиновна, – и протянула руку, – будем знакомы». Ситуация ей нравилась, она уловила в ней справедливость. Вот юная еврейская барышня, из провинции, у которой хорошо идут дела, в серых замшевых туфлях, к которым требуются перчатки. А вот она, Елена Константиновна, из староверческой семьи, и ее муж происходил из такой же семьи. Их семейный бизнес и успехи еврейской барышни из шляпной мастерской были для образованной Елены Константиновны явлениями одного рода. Хотя история барышни все-таки придавала миру особую устойчивость.