Николай Сванидзе - Погибель Империи. Наша история. 1918-1920. Гражданская война

Зина с Серафимом сидели на широком подоконнике, с ногами, напротив друг друга. Зина смотрела в окно на поднимающийся вверх Печатников переулок, Серафим видел его спуск. Зина говорила: «Ты же знаешь, от Екатерины Константиновны никакой помощи не может быть. Она замрет в углу и только будет повторять: «Бедненькая Татанька». Она не убежит, не спрячется, она никогда не прячется, когда у Таты начинается, но она беспомощна, она от природы беспомощна. Мы не можем ничего хотеть от нее».

Екатерина Константиновна была теткой Серафима, родной сестрой его убитой матери. Кроме нее в той же квартире проживал ее брат Дмитрий Константинович, химик по образованию, он вел семинарские занятия в университете. На него тоже не могло быть никакой надежды в смысле помощи Тате. Он жил в маленькой комнате с сестрой и, похоже, ощущал себя, как когда-то в их общей детской. Его инициативность последний раз проявилась, когда после убийства сестры ему пришла в голову мысль получить разрешение переселиться в очередной доходный дом, построенный отцом Серафима. Так они все сбились в кучку в этой квартире в Печатниковом, бестолковые брат с сестрой и Серафим с сумасшедшей Татой. Очень скоро их уплотнили, подселили веселых, молодых, неграмотных мужа с женой, у которых был мальчик – ровесник Таты. Теперь ему было 17, и он, несмотря на Татины приступы, истерики, бешенство, очевидно, не прочь был к ней как-нибудь прибиться. И Тата часто и подолгу с ним разговаривала в коридоре, у двери в комнату.

Серафим спрашивал Зину: «О чем они могут разговаривать?» Иногда Тата с Володей шли гулять, всегда вниз по переулку, и из окна было видно, что Тата ему что-то рассказывает, изображает что-то, смеется. Наконец Зина догадалась, что Тата пересказывает ему в лицах книги.

Серафим задал вопрос Володе без всяких лишних слов: «Если мы с Зиной уедем на 8 дней, ты позаботишься о Тате?» Володя ответил: «Не сомневайтесь. Я же вам уже помогал. Только доктора предупредите». Серафим переговорил с доктором Власом Семеновичем, который ездил к Второвым еще в старой жизни. Влас Семенович не оставил никаких сомнений: «Поезжайте, вы молодые люди, вам обязательно надо уехать и побыть вдвоем». Серафим воспринял эти слова как медицинское назначение.

На следующий день на заводе ему дали два часа, чтобы он купил билеты. «Ну как же все отлично складывается», – он никак не мог унять эту радость, пока бежал по Ходынке от завода к трамваю. Втиснулся в трамвай, доехал до Тверской заставы, там надо было пересаживаться, чтобы проехать кусок Тверской, потом еще пересадка на Страстном. Времени на все это не было. Он схватил извозчика, сказал «На Петровку», на секунду расслабился, но тут опять внутри застучало. «Как же все отлично складывается», – и так стучало, пока он не выскочил на Петровке возле дома 6, не влетел в контору и не купил две особые квитанции для проезда в спальном вагоне. Потом он добежал до Лубянки и впрыгнул в трамвай, шедший до Курского вокзала. Там в вокзальной кассе к квитанциям, купленным на Петровке, необходимо было докупить обычный билет.

Его не раздражало то, что билет, дорогой билет, нельзя было купить в одной кассе. Он смотрел на все жизненные неудобства как на данность, не разжигал в себе раздражения, ни сейчас, в трамвае, ни вообще. Он строил собственную жизнь, по возможности не отвлекаясь на обстоятельства, которые не имели к нему прямого отношения. Он был настроен на успех. Как-то утром, только проснувшись, он ни с того ни с сего сказал Зине: «А ведь какая удача по нынешним временам, что у меня маму с папой убили». Зина отреагировала моментально: «Это их удача, что их убили».

Зина нашла эту формулировку уже некоторое время назад, не сомневалась в ее справедливости и не боялась ее прямоты. Зинин отец однажды сказал ей: «Если бы я мог попасть под поезд». На такую откровенность нельзя было ответить: «Папа, ты сошел с ума». Или: «Папа, не смей больше пить». Она не посмела подумать: «А что, собственно, такого уж страшного происходит. С твоими детьми все в порядке, мама здорова. Конечно, ты, папа, не можешь найти себе место в жизни. Но вы же с мамой не бедствуете, мы помогаем вам, мы вас любим». Зина так не подумала. Она видела все как есть: ее отец совсем не старый мужчина, который ничего не может, окончательно ничего не может сам сделать со своей жизнью, и ему смертельно тошно от себя самого. От безысходности у Зины ломило в солнечном сплетении.

Эта боль тянулась уже дней шесть. Было ощущение, что в грудной клетке ничего нет, там все пусто, почти совсем темно и на дне эта боль. Зина подумала, что так выглядит одиночка в тюрьме, и поделилась этим соображением с доктором Власом Семеновичем. Тот не сказал Зине, что это просто душа болит и что это нормально. Он подумал, что такой ответ не для Зины, и был прав. Заговорил с ней о работе в университете, почувствовал ее живой интерес, искренне сказал, что завидует ее страсти к науке, и, пожелав хорошей поездки на море, раскланялся. Последние пять минут визита Влас Семенович думал о том, что он ощущает себя в старой жизни и ему не хочется уходить. Хотя то, что он наблюдал, ничем вроде бы не напоминало прошлое. Перед ним сидела совсем молодая женщина и спокойно, не жестикулируя, иногда улыбаясь, не уходя в детали, легко говорила о предмете своего научного интереса, сидела она в хорошем кресле, прямо, изящно положив ногу на ногу, руки вытянув по подлокотникам, всего пару раз для акцента подняла и опустила указательный палец. Влас Семенович не стал расшифровывать для себя, почему эта картинка вернула его в старую жизнь и что он вообще подразумевал под старой жизнью спустя десять лет после ее исчезновения.

Влас Семенович не хотел препарировать собственные ощущения на скорую руку. Он ценил сложные впечатления и имел возможность их хорошенько обдумать, потому что не был женат. То есть был, но жена в 21-м году не выдержала, уехала, теперь жила в Берлине, а он остался. Ему было сорок семь лет, он был здоров, подтянут, ухожен. Он очень рано и быстро стал известным в Москве невропатологом и, несмотря на смену власти, имел множество пациентов и очень неплохо зарабатывал. То есть жених был хоть куда. Но он был один, и, в общем, ему нравилось быть одному.

Впечатления от визита к Зине были запланированы у Власа Семеновича вместо печенья к вечернему стакану чая. Но получилось по-другому. Подходя к подъезду, он почувствовал неожиданное раздражение. Он едва закрыл дверь своей комнаты в коммунальной квартире над зоомагазином в доме рядом с Театром Вахтангова, как сразу же вслух, громко, с чувством выговорил: «Дура!» Зина была у него перед глазами, в этом кресле, такая умница, такая воспитанная, и он твердил: «Дура, боже мой, какая дура! Эта барышня уверена, что она будет заниматься своей наукой, потому что ей это интересно больше всего на свете. Господи… Это необыкновенно перспективная сфера, этим занимаются в самых разных странах, и в Англии, и в Германии, и во Франции… Она хочет работать в этой сфере во что бы то ни стало… Но что она понимает в этом «во что бы то ни стало». Она произносила эти слова так, как будто мама ей не позволяет, а она не послушается маму. И сама ее независимая поза в кресле. Конечно, именно поэтому мне померещилось, что я в старой жизни, и я, болван, расчувствовался. А здесь, что я ей могу сказать? Зина, нельзя «во что бы то ни стало». Вы не знаете, какая может быть расплата. Она не поймет меня. Я у нее спросил: «Вы состоите в комсомоле?» А она мне в ответ: «Нет, мне это не интересно». Боже мой, какая дура!»