Николай Сванидзе - Погибель Империи. Наша история. 1918-1920. Гражданская война

Зина у себя в Печатниковом переулке складывала в чемодан вещи. Серафим десять минут назад звонил по телефону, кричал в трубку, что он с какими-то квитанциями в зубах прибежал на вокзал, что там очередь в кассу в несколько рядов, что он, протискиваясь, неожиданно для самого себя начал извиняться по-французски, потом по-немецки, все расступились, и он дошел до окошка кассы, сунул в него квитанции и тут вдруг по-русски попросил два билета до Сочи.

Под конец он крикнул в трубку: «Как же все отлично складывается!»

Первые часа два в спальном вагоне сочинского поезда показались Зине безвкусицей. Она, как вошла в купе и села на диван, сразу же сказала: «Mauvais ton». Зина усвоила суть этого выражения с раннего детства и на всю жизнь. Мама употребляла эти слова редко и никогда не поясняла, не разжевывала, что именно «неприлично». Это не относилось к одежде или к тому, как не надо держать ложку. Зина очень быстро поняла, что «дурным тоном» мама называет фальшь в поведении, избыточность реакций, независимо от знака плюс или минус, и еще под ее mauvais ton подпадало кислое настроение. Мама даже однажды так прямо и сказала Зине: «Нельзя быть кислой», – и Зина это усвоила.

Спальный вагон в 26-м году действительно был пошлейшим местом. Он был уже совершенно освоен советскими партийными функционерами и их дамами, как экстерриториальная зона, как офшор. Они расслаблялись здесь сразу и по полной. Первый толчок поезда, с которым он отрывается от платформы, означал старт безудержной пьянки и обжорства. Официантов звали постоянно, подгоняли их, гоняли за шампанским, за водкой, за ветчиной, за селедкой, за коньяком, за фруктами для дамы, за ростбифом, опять за шампанским, потом за мускатом, за мочеными яблоками, по просьбе дамы за малосольными огурцами, за пирожными, еще раз за пирожными, да, да, корзиночки с розовым кремом, и хлеба черного не забудьте, и хрена еще к рыбе.

Двери купе не закрывались, стоял беспрерывный женский смех с повизгиванием, деньги валялись по полу. Это был чистый Зощенко, но дорого.

Как выяснилось, все творящееся в вагоне совершенно не мешало заниматься любовью.

Зина и Серафим за все время их знакомства никогда не были настолько предоставлены сами себе и так беззаботны. Все эти латунные крючки в купе, дверные защелки, съехавший набекрень абажур настольной лампочки работали на беззаботность: эти мелочи в купе были знакомы обоим с детских поездок, с родителями, с нянями; и вот теперь, несмотря ни на что, все на своих местах, и такой теплый ветер из открытого окна.

Они вышли из купе вечером, отправились в вагон-ресторан и, не обращая ни на кого внимания, сели и стали пить шампанское. Серафим сидел напротив жены. Упираясь локтями в стол, он подавался вперед, ближе к ней, еще ближе; он был с ней и думал о ней. Он пытался расшифровать для себя, в чем фокус ее притягательности, потому что она действовала на него, как магнит, мощно, постоянно, с неиссякаемой энергией. Он не понимал, где в ней этот источник. Он только что, полчаса назад, в который раз исследовал все ее тело, все ямки, все изгибы, пальчики, ушки, пробовал на вкус, переворачивал со спины на живот и обратно, обнюхивал, смеялся, не находил никаких ответов и приходил в восторг. Он любил ее. Она была небольшая, худая, легкая, эластичная, смуглокожая, нестеснительная, естественная; в какие-то мгновения волосы закрывали ей лицо, и он видел, как она сквозь них улыбается. Иногда она пересаживалась на противоположный диван, сидела там, сложившись, спутав руки и ноги. Они разговаривали. Потом вдруг она раскрывалась, как складной нож.

В Сочи Зина с Серафимом приехали утром. Было солнечно и пыльно. Окна вокзала, смотрящие на пришедший поезд, местами вместо выбитых стекол были заколочены досками, которые уже успели посереть. Сам вокзал был тоже деревянным, низким, длинным, похожим на сарай. По платформе, поднимая пыль, в обе стороны бежали мужики, наперебой кричали, предлагая поднести вещи. Фоном где-то недалеко играл оркестр. Серафим присвистнул: «Восемь утра на дворе, а я отчетливо слышу скрипку, и не одну. Вот чувствовал я, что надо ехать в Сочи. Здесь сумасшедший дом». Оркестр играл чардаш Монти, как будто не приходя в сознание с ночи. Похмельная публика толпилась в коридоре спального вагона, требовала скорее открыть двери, женщины несвежими носовыми платками обмахивали декольте. Наконец все двинулись на выход. Серафим с Зиной до последнего человека оставались в купе. Серафим лежал на диване, закинув руки за голову, Зина сидела напротив, упираясь ногами в его диван. Можно было и не выходить. Оркестр по-прежнему играл чардаш. Серафим, не меняя позы, сказал: «У Монти эта пьеска – минуты четыре с хвостиком. А они ее гоняют уже минут двадцать. Пойдем посмотрим, что это за ребята там играют». «Пойдем», – ответила Зина. Серафим взял чемодан, Зина – саквояж, и они вышли.

Оркестр играл на площади, точнее, на пустыре перед вокзалом. Тут же стояли два автомобиля и извозчики. Здесь же торговали едой. Музыканты были немолодые, их было много, одеты – кто в чем. Играли они тут целыми днями. Это была недавняя находка городского начальства: приезжают люди из Москвы, из Ленинграда, а у нас, пожалуйста, симфонический оркестр. «Давай я наймусь в этот оркестр», – сказал Серафим. «Я согласна», – подумала Зина. И почувствовала, что легко бросит свою радиохимию, останется здесь, они привезут сюда Тату, и вообще, какая разница, где жить с Серафимом. Место не играло никакой роли.

Впереди, за пустырем, за дорогой, виднелись дома, возле них кипарисы, вдвое выше домов, а дальше – склон горы. Ехали неторопливо. Немного отставая, за ними бежал жеребенок. Извозчик оборачивался, посмеивался: «Ишь, малец, с мамкой каждый день на службу ходит». Улица была немощеная, шла между маленьких домов с садами. Вдруг в просвете между домов коротко открылось море. Потом въехали в огромный тенистый парк, который неожиданно перешел в солнечную эвкалиптовую рощу.

«Ну вот, уже Австралия, – сказал Серафим, – значит, скоро будем на месте». Жеребенок петлял между эвкалиптами, извозчик кричал: «Малец, поспевай». Зина смотрела вверх на солнце сквозь пепельные эвкалиптовые листья. Солнечный свет пучками проникал сквозь них, падал до земли, высокие стволы бросали длинные тени, лошадь бежала через свет и тень. Вдруг извозчик громко захохотал, закашлялся, продохнул и дальше захохотал. «Чему смеемся?» – из вежливости спросил Серафим. «Так смешно же, – фыркнул извозчик. – Раньше лес Сергея Николаевича был и он всех сюда даром пускал, а теперь-то это все ничье, а за то, чтоб на деревья посмотреть, со всех деньги берут. И с нас, с местных, тоже. Вот и с меня тоже потребуют, скажут: хочешь на банан поглядеть – плати. А Сергей Николаевич серьезный человек был, а какой смешной: гуляйте у меня даром, только, говорит, не сорите. И я только сейчас понял, до чего он смешной был, а тогда ведь не понимал. Забесплатно смотрел, как эти вот деревья цветут. А деревья эти тоже смешные – ишь, осенью цветут. Все не как у людей».