Николай Сванидзе - Погибель Империи. Наша история. 1918-1920. Гражданская война

Извозчик запрокинул голову, посмотрел наверх, где высоко были эвкалиптовые листья, еще раз хохотнул и вдруг, беспричинно, с силой хлестнул лошадь. Серафим моментально позавидовал извозчику: и он сейчас бы нечленораздельно выместил все на лошадиной спине, стыдно, коротко, беспомощно, но точно так же, как этот мужик.

Серафиму неловко было посмотреть на Зину, и она молчала. Он категорически не желал сожалеть ни о чем из прошлого, связанного с этой рощей, с этим городом. Он уже и не сожалел. Поэтому и не боялся ехать сюда. Он был готов приехать с Зиной на самую беззаботную территорию своего детства. А извозчик сбил его так просто, буднично произнес имя «Сергей Николаевич» – и Серафим тут же услышал мамин голос.

Он уже совсем убегал в эвкалиптовую рощу, когда мама остановила его на секунду. «Заяц, – произнесла мама. Она всегда необыкновенно серьезно произносила это «заяц», обращаясь к нему. – Заяц, если встретишь Сергея Николаевича, передай ему и Надежде Алексеевне от меня привет. И скажи, что в Романовку поедем в любую погоду». «А я поеду?» – с надеждой спросил Серафим. В Романовку – означало в горы. «Конечно, если захочешь». Завтрашние горы придавали совершенно новый смысл сегодняшним эвкалиптам. «А про секвойю не забыл?» – спросила мама. Серафим благодарно улыбнулся, потому что действительно забыл про секвойю. «Беги, заяц», – засмеялась мама, и он побежал.

Счастье было в тот миг окончательным: завтра – горы, а сегодня по дороге к секвойе будет фонтан, в котором можно будет встретить черепаху. Ему было лет девять тогда. Да, конечно, девять. Потому что когда он прочитал «Дети капитана Гранта» и был совершенно покорен этой книгой, то подумал: «Почему же мама подарила Жюля Верна, только когда мне исполнилось девять, а не раньше, вот хотя бы на Рождество. Тогда бы я не потерял целых четыре месяца жизни без этой книжки». Неожиданное ощущение потерянного времени оказалось таким острым, что он кинулся к маме, не сразу нашел ее и поэтому, распахивая двери в гостиную, кричал прямо на бегу: «Мама, мамочка, почему ты так долго скрывала от меня Жюля Верна. Без него было ужасно». «Жюль Верн не знакомится с мальчиками, пока им не исполнится девять лет», – сказала мама и легко подняла его, как маленького, на руки. Ее глаза были очень близко, и смотрела она заговорщицки. Он знал, что этот взгляд не обманывает, что сейчас последует невероятное продолжение, вот прямо сейчас, через полминуты, надо только их вытерпеть. Возбуждение, предвкушение были уже такими радостными, что он почувствовал, как где-то за ребрами у него повизгивает. Мама наверняка расслышала этот щенячий визг, но не подала виду. Она сделала очень серьезное лицо и медленно шепотом произнесла: «Ты готов плыть на пароходе по морю?» У него неожиданно исчез голос, и он только с силой решительно тряхнул головой. «Там, куда мы поплывем, будет немного Патагонии, немного Австралии, чуть-чуть Новой Зеландии и Северной Америки». Голос вернулся и он спросил: «А остров Тристан-да-Купья?» «Нет, его там нет», – честно ответила мама.

Потом, после всех смертей, он становился противен себе, когда позволял этим картинкам всплывать в памяти, он оказывался бессильным перед ними. И только с Зиной решился сюда вернуться.

На обратном пути в Москву в поезде они оба заболели тифом. Не помог даже придуманный ими способ спасаться от крыс в гостинице. Они спали на рояле, который был у них в номере, и любовью занимались на рояле. И Серафим играл на нем.

В Москве их с поезда увезли в Первую Градскую. Серафим умер, а Зина выжила.

Жара стояла страшная. Она плохо соображала. Ее на похороны отпустили из больницы. В последний момент на кладбище приехал Андрей.

Они были знакомы с детства. У их родителей дачи были рядом. Мать Андрея тогда, до революции, считала их соседство своего рода мезальянсом. Ее муж был известным архитектором, из семьи известных московских архитекторов. Один ее брат – художник, приятель Шаляпина, а другой брат – авиатор, летал на первых аэропланах вместе с великим князем Дмитрием Павловичем. А вот соседями по даче оказались какие-то люди из бизнеса, да, богатые и образованные, но все равно не ровня. Правда, сразу после революции брат-авиатор уже летал на Ходынке на параде перед Лениным и Дзержинским. А сам Андрей в 14 лет проникся всеобщим возбуждением, левацким ветром, вступил в комсомол, а в 1921 году он вообще сбежал в Кронштадт, был в восторге на стороне красных. Потом поступил в университет на юрфак и параллельно начал работать в Московском губернском угрозыске. Умный, деятельный, организованный, созданный для успеха, он быстро двигался вверх.

С Андреем Зина не виделась уже лет пять, в университете последний раз. Но на похороны он приехал. У ворот, на выходе с кладбища, он взял Зину под руку.

– Извини, – сказала она, – я бритая и в белом платье. И загорелая. Мы же на море были.

Андрей никак не отреагировал. Вместо слов соболезнования он, наклонившись к ее уху, сказал:

– Я получил недавно должность в прокуратуре.

И без паузы продолжил:

– Никогда больше не приходи на могилу своего мужа. Вообще забудь, где она находится.

Зина отдернула руку:

– Ты с ума сошел!

– Не надо вскрикивать, послушай меня. Я пришел сюда специально, чтобы поговорить с тобой. Вернее, не поговорить, а сказать тебе, чтобы ты просто усвоила: забудь дорогу на могилу мужа. Замолчи. И благодари бога, что он заболел и умер после того, как вы прекрасно отдохнули на юге. Запомни, твоему мужу повезло. И тебе повезло. Слушай меня. Когда ты болела, а он умирал, я сидел в Колонном зале и смотрел, как судили инженеров из бывших. Вся страна знает, это ты не в курсе. Их судили как вредителей. И четверых уже расстреляли как вредителей. Ну, что ты делаешь такие глаза!

Он говорил очень тихо, но ей казалось, что он все время орал ей в ухо.

– Зина, они сами сказали: мы вредители. Да, сами, сами! Десять человек полгода держали на Лубянке, допрашивали и так и эдак, они не признавались, а потом двое сошли с ума и начали бред нести, чистый бред про себя, про других. И этого хватило для обвинения. Потом один из них во время допроса из окна выбросился. Мне Крыленко рассказал это все. Он гособвинителем был на процессе. А, ты не знаешь Крыленко. Больше двух тысяч инженеров взяли, из бывших. Ты слышишь меня! Твой муж из бывших был, да еще из каких бывших! И работал на авиационном заводе, и четыре языка знал. И вот все эти его сослуживцы, которые его сейчас хоронят, речи говорят, они бы кричали, что он вредитель и враг советской власти. Благодари бога, он вовремя умер и счастливым умер! Я знаю, ты умная, ты все поняла.

Он поцеловал ей руку и ушел.

Придя домой, сидя в кресле напротив портрета отца, Андрей не вспоминал Зину. Он опять прокручивал в голове этот суд над провинциальными инженерами, который устроили в Москве в Колонном зале. Не сразу заметил, что говорит вслух: