Николай Сванидзе - Погибель Империи. Наша история. 1918-1920. Гражданская война

Они попрощались у дверей Мюра, вместе прошли до угла Малого театра и там уже окончательно распрощались.

Елена Константиновна не удивилась этому воспоминанию, облизала ложку, отодвинула тарелку и подняла глаза на сына, сидевшего напротив.

– Я в тот момент от жалости почти ненавидел маму, – говорил Серафим Зине. – Я не мог видеть, как мама ест рыбу ложкой и невозмутимо отвечает, что все отлично, и так мягко улыбается. Вы же понимаете, Зина, что дело было не в ложке, хотя, что я говорю, и в ложке тоже. Короче, я стал таскать еду домой: только чтобы не видеть маму с этой ложкой. Из дома я продавал ложки, а вилки и ножи принципиально не трогал. После познакомился с офицером: Дмитрий Сергеевич, очень смуглый, голубоглазый. Его отец под Москвой раньше разводил сеттеров и выращивал особенные цветы. А сам Дмитрий Сергеевич, после ранения, хромой, пошел в торговлю кокаином. Я его товар продавал в розницу. Обычно в Охотном ряду, как раз напротив университета. Спрос был бешеный.

Хотите еще киселя? – без перехода спросил Серафим и, не дожидаясь Зининого ответа, пошел к прилавку.

Он вернулся с двумя глубокими тарелками и куском хлеба в зубах, поставил тарелки, сел, положил кусок хлеба на край тарелки и тут же заговорил, как будто не прерывался:

– Снегу в 19-м году было видимо-невидимо. Я шел и думал, что у нас нет дров, но у меня есть топор и саночки сестры, а значит, я вооружен. Я могу быстро вырубить целый угол деревянного дома.

Я пришел домой за топором. Мама лежала на полу. Убитая. Через какое-то время я сообразил, что нет сестры. Я заорал: «Тата!», орал долго, подумал, что даже мама может очнуться от моего крика. Искал Тату везде, а потом увидел ее совсем рядом за дверью комнаты, где лежала мама. Тата стояла там и молчала. Она видела, как убили маму. С тех пор она болеет.

– А где ваш отец? – Зина задавала прямые вопросы, когда не знала, как справиться с эмоциями, смотрелось странно, знала это, но ничего поделать с собой не могла.

– Пойдемте, Зина, от этого киселя, – Серафим встал.

Они пошли к выходу и опять попали в темный притвор. Там, почти в темноте, Серафим наклонился к Зининому уху и прошептал: «И отца моего убили. Еще раньше. Прямо в его кабинете в Деловом дворе. У него был гигантский бизнес». Бизнес прозвучало по-английски. И прямо на конце этого business Серафим зарычал Зине в ухо, как положено волку в «Красной шапочке». С этим же рычаньем он отворил дверь, напугал проходившего мимо гражданина, и они вышли на солнечную улицу.

– Знаете, Зина, а я играю на скрипке, хорошо играю. И на рояле хорошо играю.

Зина подумала, что Серафим решил сменить тему.

Зина вышла за него замуж. Они расписались в загсе, он настоял, ей эта формальность была совершенно безразлична. Она взяла его фамилию, поскольку он так хотел, и ей было приятно согласиться с ним. Зина чуть-чуть удивилась тому, что от смены фамилии ей вдруг стало жалко отца. Он был тяжело, неизлечимо болен. Именно так Зина относилась к тому, что отец пил.

Он запил глубоко, безвозвратно после того, как в 1918-м отобрали его булочные. Когда он просил руки своей обожаемой Ксюшеньки, успешность его дела была аргументом для Ксюшенького отца. Во всяком случае, так ему тогда казалось. Это потом он понял, что отец мечтал для дочери большего или другого. Антип Иванович любил дочь беспредельно, более того, ценил ее, удивлялся ей. Ему хотелось баловать ее. Он мог себе это позволить. Он добился, чего хотел. У него в Москве ювелирная фабрика, он поставщик Двора, его серебро с эмалью на выставках, он сам весь в медалях: вот хоть на этой фотографии. Антип Иванович любил эту фотографию, где он мужик мужиком с медалью от Парижской выставки на груди.

Дачу он построил в самом модном месте, соседи отличные. Совсем неподалеку Второв дачу купил, Алексеевы здесь же. И тут к Ксюше этот Вася-булочник сватается. Но Антип Иванович знал, что его дочка отличается твердостью характера и неслучайностью желаний, он не мог не видеть, что его дочка определенно хочет выйти замуж за этого булочника, а булочник без всякого сомнения любит Ксюшу. Антип Иванович согласился и дальше мог наблюдать, что никто не обманулся, что все чувства оказались настоящими, но радости не испытывал и не скрывал этого даже перед внуками. Зина во всяком случае чувствовала, что деду ее отец неинтересен. «Неинтересен» выглядело как приговор. Но дела у отца шли отлично, когда дед умер, отец на похоронах плакал, дедову фотографию с парижской медалью родители повесили у себя в спальне.

Потом, в 18-м, отец потерял все и запил. Когда всплыл, нанялся рабочим в свою бывшую булочную на углу Садовой и Малой Бронной. Жили на даче, и он затемно уезжал в Москву, возвращался поздно, пил, коротко спал и опять уезжал в булочную. Мама держалась ровно, не плакала, тем более не ругалась, не повышала голоса: это было исключено. Отец иногда плакал. Фотография деда как висела, так и висела.

Когда Зина выходила замуж, отец пил уже бессильно, тихо, у него болело сердце, в булочной уже не работал, радовался случайным заработкам, покупал своей Ксюше конфетки. Та держалась молодцом. Зина только раза два застала у мамы выражение лица и даже позу, которые безошибочно расшифровала: детей вырастила, мне больше незачем здесь быть. Зина не имела никаких отношений с Богом. Ее мама верила, но одна, отдельно ото всех, в церковь ходила редко, никого из детей не вовлекала в эту свою жизнь, может быть, даже не впускала. Это было ее личное пространство. Какой она была в нем, никто не знал. В обычной жизни она была строгая и неунывающая. Из всех детей Зина внешне больше всех была похожа на маму. Такая же худая, прямая, с очень темными карими глазами.

Через две недели после загса Зина с Серафимом уехали в Сочи.

Остро модным курортом Сочи стал годом раньше, когда на воды в Мацесту впервые приехал Сталин. Но Серафим с Зиной были бесконечно далеки от Сталина и просто решили шикануть. Серафим продал дачу: это был 1926 год, и покупатели еще водились. Деньги он вложил в первый московский кооператив в Соколе, где строились совершенно европейского вида личные дома на собственной маленькой земле. Они с Зиной уже ездили смотреть на фундамент своего дома из темно-красного кирпича. А на остаток денег рванули в Сочи.

Это «рванули» чуть не сорвалось. Деньги и идея появились вдруг, правда, отпуск дали, но он, Серафим, инженер авиационного завода, никак не мог уйти раньше времени с работы, чтобы решить проблему с билетами. Он хотел, чтобы они с Зиной во что бы то ни стало поехали в спальном вагоне. Зина ни на чем не настаивала, но было ясно, что она совершенно не против спального. Но и она не могла побежать за билетами, потому что у нее в лаборатории шел эксперимент. Серафим не представлял, как он оставит сестру и вообще как он скажет Тате, что они уезжают. Никто никогда не знал, что может спровоцировать у нее приступ, и поэтому боялись всего. Уже который вечер подряд они с Зиной сидели и уговаривали сами себя, что все-таки можно поехать. И не поддавались на собственные уговоры, потому что, когда Тате становилось плохо, это было страшно. И даже то, что они жили в коммуналке, населенной съехавшимися туда близкими родственниками, не спасало положения.