Николай Сванидзе - Погибель Империи. Наша история. 1918-1920. Гражданская война

Когда Зина возвращалась из сумасшедшего дома, в квартире обычно было полно народу, играли в карты или кроили платье. Лида любила, когда в доме были люди. Она с детства хромала, перемещаться по городу с годами стало совсем тяжело, но она виртуозно умела общаться с людьми разных возрастов, разговаривала, кормила, поила, утешала, играла на пианино и гитаре и у себя в комнате в коммуналке, где жила с мужем, и в доме сестры, куда приезжала часто и жила подолгу. На самом деле, она вела дом сестры, воспитывала ее дочь и внучку. Своих детей у Лиды не было.

Однажды утром из сумасшедшего дома позвонили и сказали Зине, что ее родственница, Тамара Второва, бросилась в лестничный пролет. С полчаса Зина посидела за письменным столом с Гермесом и поехала в институт. Вечером, придя домой, она, как обычно, на двадцать минут легла, как она говорила, «вытянуться». Лежала на кровати по диагонали, скрестив ноги, в туфлях с высокими каблуками, в которых непременно ходила дома, в прямой юбке, в кофточке с пуговицами-бусинками. Гермес сидел напротив.

Из домашних к ней в комнату никто не заглядывал. Зина подумала, почему они ни о чем не расспрашивают, хотя отлично знала, что ни за что ничего не стала бы рассказывать. С тех пор прошло пятнадцать лет. Да нет, все двадцать.

Она ехала в такси в Печатников переулок и думала, что она вдруг неприлично раскисла, наверное, потому, что все-таки скоро попросят с работы и придется умирать, потому что без работы ей будет нечего делать. Дома она умела печь блинчики, хорошие, кружевные, и варить варенье. Трясла таз с клубникой, посыпанной сахаром, и пенки снимала, как химик, но в отличие от работы в лаборатории удовольствия не получала. По вечерам, приходя из института, она тоже работала, додумывала, дописывала, потом, уже ночью, пила холодный крепкий кофе, ложилась и мгновенно засыпала.

«Если не нужно будет ходить ежедневно в институт, то – умирать. Ну, значит, умирать».

Она поправила шпильку в пучке, хотя там все было в порядке.

«Вполне возможно, – подумала она, – даже никто и не собирался пока меня трогать, а я своей выходкой сама подарила им эту идею. Они подумали, что я спятившая смешная старуха. А что они еще могли подумать?»

Два дня назад она пришла в партком, вынула из сумки партбилет и сказала:

– Заберите это у меня.

Парторг даже сесть не предложил, сразу тихо-тихо заговорил:

– Что вы, Зинаида Васильевна, что вы, не надо, сейчас время такое непонятное, сегодня КПСС запретили, а завтра – неизвестно. – Потом вдруг сменил тон и сказал: – Зинаида Васильевна, подумайте, вам 87 лет, какая вам разница, где этот партбилет будет?

А она сказала:

– Нет, заберите.

И ушла.

Сейчас она думала, что, конечно, какой-то просто спектакль получился. Она покачала головой, что всегда для всех сотрудников и домашних означало «очень плохо», потом вслух сказала je m’en fiche и попросила таксиста остановиться на Трубной.

Она пошла в общественный туалет. Он был тут всегда, у основания Рождественского бульвара, в толщине бульвара. Она вошла и остановилась около умывальника с грязным зеркалом. Невысокая, прямая, старая женщина в отлично сидящем синем костюме, гладко причесанная, с косичкой, закрученной в пучок, седая, с очень черными глазами. Ей стало смешно.

– Что вы сочли нужным посетить незадолго до смерти?

– Туалет на Трубной.

– Вы придумали и своими руками изготовили начинку для атомной бомбы, какого черта туалет на Трубной?

– Но я же сюда пять лет каждое утро летом и зимой бегала умываться. Мне было лучше здесь, в ничейном пространстве, чем дома в коммуналке. Я была здесь сама по себе. Кругом все чужие, зашли – вышли. Я, Зина, в это зеркало тогда смотрелась.

Первый раз тут оказалась на следующий день после смерти Серафима. Она это точно помнила. В то утро в общественном туалете было полно монашек, они умывались. Они приходили из Рождественского монастыря, который уже пять лет как был закрыт, но некоторые еще доживали в кельях. В монастыре водопровод первым делом срезали, монашки сначала ходили с ведрами к фонтанчику в начале бульвара. Потом фонтанчик ликвидировали, открыли общественный туалет, монашки толпились там по пояс голые, мылись, молодые и старые, стирали. И Зина тут смотрелась естественно. Монашки скоро исчезли, но Зина к тому времени уже освоилась, и ей плевать было, кто рядом и кто что про нее думает. Это был ее вариант интимного существования.

С Серафимом она прожила в коммуналке год. Они считали жизнь в коммуналке абсолютно временным явлением. Он и уговорил ее переехать, потому что у него был отличный план, который он уже начал осуществлять. До появления этого плана он ухаживал за Зиной год.

Первый раз он увидел ее летом в университете. Она вышла из дверей с надписью «Радиологическая лаборатория». Она была совершенно конструктивистская. На ней было прямоугольное платье, внутри которого она жила самостоятельной жизнью. Какая-то круглолицая девушка окликнула ее: «Зишка!» – она повернулась внутри своего платья, и они заговорили по-французски.

Серафим стоял посреди коридора и слушал, как они говорили про платья, совершенно профессионально, крой рукава, складки, коротко поспорили о каком-то рисунке. Они сместились на несколько шагов в сторону, он перестал разбирать разговор, потом она отчетливо завершила фразу словом traine, помахала сзади рукой, как хвостом, и пошла. Он рванул за ней. С ним она не захотела говорить по-французски, но это было не важно: ей нужно было на Ярославский вокзал, и он ее провожал.

– Вы пойдете со мной до самого вокзала? – Он поднял было ухо на ее «Вы», но она произнесла это «Вы» легко, как само собой разумеющееся, и он не спросил: а почему «Вы?»

– Да, я пойду с вами до вокзала, – ответил он. И она сразу начала рассказывать про Марию Кюри. Это выглядело практически Зининой семейной историей, Зина очевидно не чувствовала себя посторонней в этой авангардной ситуации с двумя Нобелевскими премиями. Она говорила от перекрестка с Тверской до поворота на Маросейку. Она все время двигалась внутри своего платья, вправо-влево, то одно плечо выезжало, то другое. Зина поправляла гребенку в волосах, платье улетело вверх по диагонали.

Серафим был в курсе истории с Кюри. Еще в Швейцарии его учитель физики рассказывал, что ездил в Сорбонну слушать лекцию мадам Кюри. Этот же господин Люти сказал тогда, что муж мадам Кюри в сильный дождь попал под экипаж и ему проломило колесом голову. Сейчас Серафим ждал, что Зина расскажет про беднягу Пьера и даже хотел этого: Пьер со своей проломленной головой легко мог бы изменить тональность их прогулки. Зина не заговорила про Пьера. Она в этот момент совершенно не понимала, что ей делать с именем Серафим. Оно не сокращалось, не уменьшалось, не ласкалось. Но это имя ему подходило. Молодой человек с этим именем был сногсшибательный. Зина шла и говорила, говорила про радиоактивность. На углу Маросейки Зина резко остановилась, решив, что она вообще может придумать ему другое имя. Он стоял рядом и улыбался. Она была согласна на любое имя. Они зашли в церковь. Пивной там еще не было, пивную откроют годом позже, пока в церкви работала столовая. Все было оштукатурено, пол остался прежний, каменные плиты в бликах. Свет шел только через высокие окна, косо и попадал не на все столы. Все было черно-белым.