Николай Сванидзе - Погибель Империи. Наша история. 1918-1920. Гражданская война

– Сколько журналистов набежало, публика. Говорят, до 30 тысяч побывало на процессе. А если бы Коля Крыленко случайно не рассказал мне, что показания дали люди, сошедшие с ума на следствии, и на этом построили все дело, я бы принял все за чистую монету? А что? Не все же признали свою вину, некоторые не признали. Очень достоверно. И я мог бы запросто не думать, что кто-то оклеветал себя. Не думать – а с чего это они себя оклеветали? Я же пришел в первый день в Колонный без всякой мысли, с пустой башкой, так, поглазеть. Или я просто обалдел от того, как весело, между прочим, как анекдот, Коля рассказывал, каким образом все это обстряпали? Или я хотел бы, чтобы он преподнес мне все происходящее на полном серьезе? А тут я так обалдел, что полетел к Зине в момент похорон и просто выблевал все это перед ней? Нашел место и время. А если бы ее муж не умер, я что, поехал бы и велел ей разводиться, потому что его со дня на день заберут… Может быть, Крыленко болен, – вдруг подумал Андрей. – Болен после Гражданской.

Андрей вспомнил, как Коля Крыленко с восторгом воспроизводил сцену убийства генерала Духонина в 1918 году, рассказывал, как матросы под его, Колиным, командованием добивали штыками уже мертвого Духонина, рвали на части, палили в мертвую генеральскую голову. И он, Андрей, спокойно это слушал. Крыленко хвастался, что он предложил тогда Троцкому не заводить дело на матросов, и Троцкий согласился.

Андрей посмотрел на портрет.

– Хорошо, что и отец умер, – сказал он вслух, переоделся, вышел из дома и пошел пешком на Мясницкую. У него был роман с женой замглавы ОГПУ Генриха Ягоды Идой.

Их отношения были почти неприкрытыми. Встречались они иногда, как сейчас, прямо в доме Ягоды или в гостиницах в Москве и в Ленинграде. Зина видела их однажды в Ленинграде издалека.

Зина часто ездила в Ленинград в Радиевый институт к академику Хлопину. У нее с мудрым, прямым, принципиальным, старомодным Виталием Григорьевичем, несмотря на разницу в возрасте, сложились взаимно доверительные отношения. Они говорили не только о науке.

В кабинете у Хлопина они говорили о голоде. Это было в 31-м, когда из деревень в города бежали женщины с детьми, на удачу, в надежде выжить, побирались.

– Из трамвая, по дороге к вам, пять минут назад видела… в нише, перед дверью подъезда, женщина с непокрытой головой, в снегу… на вытянутых, вот так разведенных руках перед собой платок держит, а под ним – двое крохотных детей. Все трое не двигались, как скульптура, не просили, не плакали, – с этими словами Зина вошла к Виталию Григорьевичу.

– Я, Зинаида Васильевна, – Хлопин всегда обращался к ней по имени-отчеству, – трех беженок взял уборщицами в институт. Одну женщину с малюткой велел пускать ночевать в гардеробе. Не знаю, сколько протянется, пока не донесут. К себе вторую домработницу взял. Мне вторая не нужна была. Но я ее за колонной Казанского увидел, ноги опухшие с голоду, вместо башмаков черт знает что. Думал – старуха, оказалось, ей – семнадцать.

– Я знаю, Виталий Григорьевич. Мама такую же взяла. Она все время полы моет, моет, а от денег отказывается. Ест по чуть-чуть и засыпает прямо на ходу.

– Вот и Вернадский у себя такую же приютил. Только все это временно. У этих несчастных паспортов ведь нет. Вернадский говорит: «Ну, ко мне не придут». А я думаю, что запросто придут и к нему, и ко мне. Ну, когда придут, тогда придут… Я тут слышал разговор сановных людей, говорят: «Хорошо с этими беженцами, прислуга даровая прямо под ногами валяется».

И они с Зиной переходили к приятному, к радиоактивности.

– Виталий Григорьевич умер, в сущности, молодым человеком, – подумала Зина с высоты своих 87 лет. – Ну, что такое 60… ничего… Он говорил: «Я – геттингенец, как Ленский». Он времена связывал – старое и то, в котором мы оказались.

Она повернула в Печатников переулок.

– Вот отсюда я бегала в общественную уборную на Трубной, – она улыбнулась, потому что теперь редко говорили «уборная», подняла голову и посмотрела на окна их бывшей коммуналки на третьем этаже старого дома. – До чего все-таки все просто. Тата пересказывала Володе книжки, они гуляли вот здесь. Володя стал милиционером и начал стучать на нас, на родню Таты. Меня вызывали, но каждый раз отпускали. А потом Володя решил жениться на Тате. Я тогда попробовала отговорить Тату, она плакала, у нее были тяжелые приступы. И они поженились. Как Тата радовалась… Володя вваливался ко мне в комнату, пил и ел за моим письменным столом. Я остатки второвского серебра в торгсин носила, а он ел купленное на это серебро. Быстро серебро съели.

Андрей тогда, в 31-м, во время голода устроил двенадцать уличных доходяг лет пяти-семи в детский дом в Икше под Москвой, где работала Лида и где детей выходили. Он рискнул довериться Лиде и с ходу весело сказал:

– Это антисоветская акция.

Вот так прямо и сказал.

– Дело выстраивается у нас такое, дорогая моя Лида. По инструкции всех беженцев из голодающих областей, включая детей, по городам отлавливают, грузят в телячьи вагоны, крепко запирают и на неопределенное время отгоняют на запасные пути. Внутри люди, особенно дети, как правило, разводят костры и часто сгорают живьем. Им никто не мешает это делать. В счастливом случае эти вагоны отправляют в безлюдные места, где всех выгружают в чистом поле. Особенно успешно это практикуется зимой.

Лида была в курсе, что это такое. Племянница ее старой няньки, вывезенная в такое поле при раскулачивании год назад, чудом спаслась, добралась до Москвы, ходила по домам стирать белье, ночевала в котельной, за что платила милиционеру, мечтала пристроиться нянькой и спать в коридоре на сундуке.

– Лида, мы с тобой можем попробовать спасти несколько голодных детей, – сказал Андрей, и Лида согласилась.

Так как у Андрея в недавнем прошлом была работа в угрозыске, сохранились неформальные контакты. Детей собрали, довезли до Икши. Деньги он доставал из собственного кармана, превращал их в продукты, башмаки, одеяла. Чтобы подстраховать Лиду, взял личное шефство над детдомом по линии прокуратуры.

Строго говоря, они с Лидой тянули на антигосударственную группу. Но арестовали Лидиного мужа-инженера, этнического поляка. Его взяли на хвосте дела Промпартии. Лиду уволили из детского дома, а у Андрея вдруг ни с того ни с сего, как это случается иногда между давно знакомыми людьми, начался роман с Зиной.

Это было больше чем роман или вовсе даже не роман, а неожиданные, очень доверительные отношения. От этого было даже страшновато. Секс уступал этой близости. За сексом они ездили в Лосинку, на дачу, и осенью, и зимой. В доме было холодно, полы засыпаны яблоками. Топили печку.

Андрей говорил Зине то, что никому не решился бы сказать. Ходил, расталкивая ногами мерзлые яблоки, и говорил: