Анджей Иконников-Галицкий - Сожженные революцией

Но вера – не умонастроение, не образ мыслей. Вера – это весь человек, вторая, обновлённая и спасённая природа человеческая. В человеке теперь две природы – спасённая и проклятая. Природа веры и природа без веры. Все действия человека – либо дела его веры, либо дела его безверия.

Вера – жизнь, безверие – смерть.

Все дела человеческие – дела вечной жизни или дела вечной погибели.

Без дел вера мертва: её нет.

Но то, что кажется добрым и хорошим среди людей, – таково ли оно для Бога? Кто может знать это? Добро – то, что соответствует замыслу Божию о мире; зло – то, что стремится разрушить задуманное Богом, обратить бытие в небытие. Кто, кроме Бога, может решить, что служит его замыслу? Поэтому дела веры – не те, которые заслуживают одобрения людского, а те, которые вдвинуты в волю человека Богом, вдунуты Духом Его, приняты волей человека и совершены.

Поэтому свят равноапостольный император Константин, виновник гибели жены, сына и многих тысяч других людей. За грехи свои он даёт ответ Богу. Но в главном он смог принять волю Божию и выполнить её. Он открыл путь свету Христову в тёмный лабиринт людского зла и безумия, именуемого государством. Им государство впервые освятилось. И потому перед вечным судом грехи его не вменились – были стёрты, как небывшие. И когда мы умрём, и явимся перед Престолом, и увидим всё таким, каким всё является по высшей истине, то узнаем, что не было убийства Криспа и Фаусты [251] Крисп – сын императора Константина Великого от первого брака, убит по приказу отца (326 г.). Фауста – вторая жена Константина и, возможно, виновница гибели Криспа; была убита Константином, и память её предана проклятию. , не было измен и вероломств, что все грехи отпадают, как излеченные коросты. И остаётся человек в его первозданной чистоте. Дела его были делами веры.

Поэтому свят Симеон Столпник, отвергнувший плачущую мать, и Александр Невский, без пощады казнивший новгородцев, и равноапостольный Владимир, завоеватель и многожёнец. Но свят и Николай Мирликийский, приносящий тайком подарки детям бедняков, и Сергий Радонежский, делящийся одеждой с нищим, а куском хлеба – с медведем. У всех у них главные дела были те, что вложены, втиснуты в сердце Духом Святым: дела веры.

И главное дело веры – покаяние. От него все остальные, и без него не может совершиться ничто истинное.

Покаяние – дело веры, в котором воля человека соединяется с волей Бога, отдаёт себя воле Бога. Покаяние отменяет совершённый грех: действие Божье входит в человека и делает бывшее небывшим. Вхождением Божьим покаяние изменяет самую природу человека. Покаяние – начало всякого воссоединения человека с Богом, начало всякой молитвы.

«Покайтесь, ибо приблизилось Царство Небесное!» Действительно, приблизилось: оно уже тут!

Страшный суд не где-то там, вдали, тёмной фреской на западной стене храма. Он уже идёт, он здесь, передо мной, и я перед ним. Здесь и сейчас решается дело моего спасения – бесповоротно. И ужас мой оттого, что я не могу спастись – так же как не могу взлететь, не могу перепрыгнуть море, не могу вынуть из себя свою душу.

Не протиснуться в узкие двери, не сделаться тьме светом: несовершенство моё!

Глаз вырвать, руку отсечь – страшно, больно – но могу, а спасти себя не могу.

Что бы я ни делал, что бы ни кричал на этом суде – ни дела, ни крики не спасут меня. Я сам осудил себя – слабостью своей, бессилием, неволием перед смертью. Смерть, увы, не небытие: она – вечная погибель. Замкнётся миг – и я останусь в вечности смерти, в последнем мучении и страхе – навсегда.

И ещё больший ужас оттого, что я не могу спастись в одиночку. Грехи всех людей мира, от Адама до нынешних миллиардов, – на мне и во мне. Все мы-они в Адаме согрешили, все мегатонны людских грехов висят на мне, тянут меня-нас в чёрную бездну. И каждый мой грех убивает других людей. Моих близких. Мою мать, моего сына, мою дочь. Каждый мой грех – наша общая смерть; каждый их грех – удар молота по мне, тонущему. И я понимаю, что спастись мы можем только все вместе – с Адамом, с отцом моим, с мамой, с детьми моими, со всеми миллиардами. Потому что мы – одно. И это – невозможно.

И вот тогда одно – молитва.

Ты, Христе Боже, можешь всё, и Ты – только! – можешь меня спасти. Спаси меня и их!

Вся молитва – в этом:

исток молитвы – ужас погибели;

суть молитвы – люблю Тебя!

цель молитвы – чудо спасения.

Молитва – сок жизни, как кровь в человеческом теле. Всё живое живёт молитвой. Я жив, пока вижу Спасителя и Творца. Я вижу Его молитвой.

Святой – это тот, кто всё претерпел, и всё перестрадал, и всё преодолел, для того чтобы видеть Бога.

«Слушающий слово Моё и верующий в Пославшего Меня имеет жизнь вечную, и на суд не приходит, но перешёл от смерти в жизнь» [252] Евангелие от Иоанна 5:24. .

(На этом рукопись обрывается.)

Итак, отец Александр, двадцатишестилетний священник, служит в храме лейб-гвардии Кавалергардского полка.

Он, безусловно, обладает даром производить впечатление на людей, он импозантен, энергичен и весьма учён. Он, несомненно, скоро добьётся известности как проповедник (хотя в Петрограде ярких проповедников немало). Он может, как Павел Флоренский, удивить мир яркими сочинениями богословско-апологетического содержания. Он может, как Георгий Гапон, стать салонным батюшкой и организатором масс. Если всё будет благополучно, если тучные годы мирной жизни продлятся в России, он, наверное, займёт по достоинству высокое положение в среде формирующейся православной интеллигенции.

Только время нужно, время.

Но времени Бог не дал.

Революция перевернула всё.

Революция создаёт видимость чудотворства. Слепые вдруг массово прозревают, расслабленные выбегают на митинги, хромые идут на приступ, сухорукие поднимают знамёна… И всем бескрылым кажется, что они вот-вот взлетят, что они, собственно, уже в небесах. Пройдёт немного времени, и прозревшие грохнутся в яму, бывшие хромые будут расстреляны у стенки, исцелённые расслабленные спекутся в дрожащую массу перепуганных обывателей, сухие ручонки примутся писать доносы, а видимые небеса превратятся в плакат: «С чистой совестью – на свободу!» Но это – будет, будет, а будущее неведомо…

Отречение императора породило церковную смуту. Вдруг как-то обнаружилось, что Церковь Божия не имеет основания в социальном устройстве обезглавленного Российского государства. На протяжении двухсот лет венценосные особы управляли и русским православным народом, и Русской церковью. Церковь – царство не от мира сего – прижилась под скипетром царей мира сего. Это было неправильно, неканонично, не так, как должно быть, но к этому привыкли. Оспаривали; высказывались против, цитируя Священное Писание; некоторые негодовали; жаждали освобождения от «вавилонского плена», строили планы церковно-государственного переустройства… Но к существующему положению дел привыкли. И вдруг… Не государь император, помазанник Божий, а какой-то князёк Владимир Львов, невский франт с закрученными усами, неведомо с чего назначенный Временным правительством на должность обер-прокурора Синода, оказался командиром над архиереями и всем духовенством.