Лейтенант Дегре - Ясон

Он повстречался мне, людей проверяющий честность.

Ленинград. Декабрь 1924 года.

Город был чужой и враждебный, словно злился на второе переименование, ведь имя Вождя Революции к нему совершенно не подходило. Луговой в зимнем пальто с барашковым воротником и в барашковой шапке шёл по Литейному, высматривая нужный номер дома. Навстречу ему со стороны Невы мела декабрьская вьюга.

Парадная оказалась заперта. Луговой свернул в подворотню, низко наклонившись, едва протиснулся в маленькую входную дверь под низким козырьком. Поднялся на третий этаж по крутой чёрной лестнице и нажал на кнопку дверного звонка. Электрический звонок не отзывался. Молодой человек настойчиво постучал в дверь. Ему открыла баба, укутанная в платок.

– Мне нужен Лукашевич.

– К Лукашевичу стучать четыре раза, – зло проворчала баба. – Вон его дверь в конце коридора.

Тёмный коридор пропах кислой капустой. Вдоль стен были сложены какие-то деревянные обломки, очевидно, предназначенные на дрова. Головой и плечами задевая сохнущее на верёвках бельё, Луговой прошёл до последней комнаты и постучал в высокую двустворчатую дверь, изуродованную грубо врезанным замком:

– Разрешите, Николай Александрович?

Не дожидаясь ответа, он вошёл. Комната осталась со старого времени почти в целости. Очевидно, раньше она служила кабинетом. Шторы и портьеры были на месте, ковры, мебель и паркет, стёкла на высоких окнах – всё сохранилось. С фотографий на стенах смотрели благородные лица, фигуры в мундирах с орденами. О новых временах напоминали только буржуйка у окна и сложенная возле неё маленькая поленница. Старик в домашних валенках, укутанный в плед и меховую безрукавку, поднялся навстречу гостю из большого мягкого кресла, отложил плед и книгу, которую только что читал, выпрямился и чётко поставленным голосом спросил:

– Чем могу служить?

– Здравствуйте. Я за консультацией к вам, Николай Александрович. Я из ОГПУ. Меня зовут Михаил Яковлевич, – Луговой предъявил бумагу. Старик, откинув подальше голову, внимательно изучил документ из рук Лугового, потом поставил стул напротив своего кресла и молча указал на него, а сам сел в своё кресло с ожидающим видом:

– Из ОГПУ ко мне первый раз. Я всё больше уголовный розыск консультирую…

– Нас интересует ваш бывший сослуживец: титулярный советник Василий Мефодьевич Воробьёв. Расскажите о нём.

– Вы справлялись о нём в архивах?

– Архивы полицейского ведомства, как вы знаете, уничтожены в первые же дни Революции. Поэтому, мы и вынуждены постоянно прибегать к вашей помощи.

– Я согласился консультировать вас в поисках настоящих преступников – уголовных элементов. Я полагаю, с этой точки зрения господин Воробьёв вас никак не может заинтересовать. Впрочем, и политическую полицию он так же вряд ли может заинтересовать, ибо никогда политической деятельностью не занимался. И если он ещё жив, а у него в своё время обнаружилась какая-то серьёзная болезнь, кажется, что-то с почками, так вот, если он ещё жив, то наверняка находится за пределами Советской России. Он уехал на лечение ещё до революции. И учитывая обстоятельства нашей нерадостной действительности, вряд ли он возвратится.

– Гражданин Лукашевич, – сурово прервал его Луговой, – предоставьте нам решать, кто нас может заинтересовать, а кто не может. А на ваше первое заявление могу вам ответить, что господин Воробьёв подозревается в незаконном пересечении границы и незаконном пребывании на территории Советского государства.

– Как это – «подозревается в пребывании»? Он задержан?

– Нет. Но у нас появились сведения, что летом этого года он нелегально приезжал в Советскую Россию с неизвестными целями. На ваше второе заявление отвечаю вам, что господин Воробьёв, по нашим сведениям, занимает важное положение в эмигрантских кругах, враждебных Советской Власти. Его называют особой, приближённой к бывшему Великому князю Николаю Николаевичу Романову.

Лукашевич заливисто расхохотался:

– Вася Воробьёв, титулярный советник – особа, приближённая к императору? Товарищи чекисты, кто-то сыграл над вами шутку. Василий Мефодьевич всегда сторонился и политики, и Двора, как чёрт ладана. Должно быть, вы перепутали его с кем-то.

– Вот и хорошо, Николай Александрович, – улыбнулся чекист, – расскажите мне про настоящего Воробьёва, и мы развеем наши заблуждения, а потом вместе посмеёмся.

Лукашевич ненадолго задумался и стал рассказывать:

– Итак, Воробьёв Василий Мефодьевич. Я знал его по службе в департаменте. У нас были приятельские отношения. Приятельские, но не более. Когда он поступил к нам на службу, ему было уже за тридцать. После первой революции у нас тогда множество вакансий открыли, поняли, что полиция не справляется. Он перешёл к нам из какого-то другого ведомства, а по молодости, вроде бы был он когда-то и на военной службе, но пришлось ему с той службы уйти. Тёмная история. Он сам об этом не говорил, а я не спрашивал. Вообще, в полицию военных охотно бы брали, только много желающих не было. И вообще, образованных людей в полицию калачом не заманишь. А Воробьёв сам пришёл.

– И чем он занимался?

– Сыском. В самом прямом смысле, сыском. Талант у него был в сыске вещей.

– А подробнее?

– Подробнее… – Лукашевич задумался. – Вы же знаете, какими методами у нас велось следствие? И у вас, думаю, методы не сильно изменились… Находят подозреваемого и начинают его бить… Тут-то всё и раскрывается. Но бывает и так: нет ещё ни одного подозреваемого, или не того подозреваемого взяли, или того взяли, но бить его нельзя – из важных или высокопоставленных… А спрятанное кровь из носу нужно найти. Вот тут всегда звали Василия Воробьёва. Я уже говорил, талант у него на эти дела от Бога! Находил спрятанное там, где никто и не думал искать. В какой ножке стола смотреть, какой кирпич из печки нужно вынуть, какую половицу приподнять, в какую книжку заглянуть… Это он словно собачьим нюхом чуял… И ещё… Полицейским, бывает, много чего к рукам прилипает… А этот честен был до щепетильности. Всё найденное всегда сдавал строго. Мне он как-то сказал, что если он станет утаивать найденное, то и дар его пропадет! Верил он в это… Да-с…

***

Океан. Февраль 1929 года.

Ветер совсем стих. Поверхность океана была, как зеркало. Капитан украдкой скрёб ногтями по штагу, вызывая лукавую усмешку напарника. Древняя магия никак ни хотела работать.

– Вот ты, Федя, давеча издевался надо мной: дескать, двадцатый век на дворе, а я верю во всякую свою смешную мистику.

– В борьбе со стихией, хороши любые средства, – словно оправдываясь, ответил капитан.

– Ну не знаю, мистика это или нет, но бывает, нет чему-то разумного объяснения, хоть убей. Вот про себя скажу. Хочешь верь, хочешь нет, а почуял я в себе дар разыскивать спрятанное.