Лейтенант Дегре - Ясон

Пожилой напарник достал спиртовку, разжёг её и стал поджаривать рыбу на маленькой сковородке, продолжая рассказ.

– Мальчишкой я ещё был. В деревне у нас случай произошёл: один крестьянин богатый головой малость тронулся. А потом у него ещё вдобавок удар случился – ноги отнялись. Копил он когда-то деньги, а в помрачённом рассудке всё перепрятал и сам позабыл куда. Семья весь дом перерыла, хлев, сараи – нету ничего. За огород уже принялись. А я захожу к ним на двор и запросто вынимаю из-за поленницы свёрток с деньгами. Прихожу в дом, говорю – вот. Как ты нашёл, спрашивают. А я не знаю, что и ответить. Объяснил так: дом перерыли, значит, дома нет. В огороде закапывать хлопотно, да и видно было бы свежеразрытое. А на дворе – поленница. Старые дрова в ней ещё с прошлого года всегда остаются, а в самом низу – у земли – год от года самые старые копятся, и никто их не трогает. Вот и место хорошее, где прятать. А на самом деле, я ничего этого не думал ещё, когда за свертком полез.

Капитан завороженно глядел, как кок переворачивает куски рыбы на сковородке, и внимал рассказу.

– Другой раз. Тёща моя очень меня не любила. Так она перед смертью бриллианты свои, чтобы мне не достались, зашила в диванный валик. Я после уже смотрю, и взгляд мой всё время к валику на диване обращается, сам не знаю отчего. Потом смотрю: к чему бы возле окна прямо в обои иголка воткнута? И нитка на ней необычного цвета. Потом углядел шов на диванной подушке, где раньше не было. Распорол… Да… Так вот…

– По молодости я много чем разным занимался. Но позвал меня мой дар в полицию служить. Решил я, что должен дар свой на пользу обратить. В седьмом году перевёлся на службу в сыскное. Чин малый, жалование ничтожное, зато всё время при деле. У жены имение было и квартира в Петербурге своя. Так что, жили мы безбедно.

Кок ненадолго замолчал, вспоминая, потом покачал головой и рассмеялся:

– И чего я только не находил! Оружие, динамит, деньги спрятанные, драгоценности ворованные, документы секретные… Революционную типографию раз нашёл. Ну и наградные мне хорошие платили за найденное…

Кок вывалил в миску первую порцию поджаренной рыбы, выложил на сковородку следующую и замолчал, задумавшись.

– А что было потом? – не выдержал капитан.

– Потом понял я, что всё это суета, и занятия мои суть ничтожные. Страна катится в пропасть. Верхушка занята не служением государству, а только собой. Я вблизи на них насмотрелся: и на придворных, и на важных чиновников и генералов… В народе ненависть лютая к ним зрела. Опять можно, как в пятом году, под раздачу попасть. Ещё чувствовалось, что война скоро будет. Рухнет тогда всё. Всё ясно мне стало, как Божий день. Первую революцию ещё помнили, ясно было, что второй не пережить. И жена у меня умерла… Семьи не осталось. Казалось, ничто больше не держит…

Кок некоторое время молча переворачивал шипящие куски рыбы, потом снова заговорил:

– И вот решил я спастись. В одиночку. Имение, которое от жены осталось, продал. И квартиру продал, жил на съемной. Успел всё продать выгодно, ещё до войны. Повезло. Деньги вложил в золото и отправил в банк во Францию. Изобразил болезнь и отправился якобы на лечение за границу. Слухи обо мне пошли, что я все деньги в Париже с девками прокутил. Я эти слухи опровергать не стал, даже поддакивал. До пенсии срок ещё выслуживал. Потом подал прошение об отставке по болезни. Вышел в отставку в шестнадцатом году и успел выехать в Париж.

Фред неподвижно глядел куда-то на горизонт:

– Я уехал из Риги в январе пятнадцатого года. Я уезжал тайком. Я нанялся матросом на шведский пароход. Только в девятнадцатом году я оказался в Англии. Я просто не хотел служить русским. И немцам я тоже не хотел служить. И вообще я не хотел никому служить. И незачем мне было умирать на чужой войне. А ещё я хотел повидать свет.

Кок в ответ только вздохнул:

– Тот, кто ничему не служит, никому и не нужен… Чему-то служить так или иначе всё равно надо…

Москва. Ноябрь 1924 года.

Арбузов развернул от себя электрическую лампу, ярко осветив своего визави, и оценивающе окинул его взглядом. Через стол перед ним, нога на ногу, сидел на табурете жгучий брюнет лет двадцати пяти. В свободе и раскованности позы, которую он ухитрился принять, сидя на неудобном табурете без спинки, было что-то невероятное. По-южному смуглое лицо заросло многодневной чёрной щетиной. Черты лица отличались классической правильностью. В антрацитовых глазах сверкали весёлые искорки. Одет брюнет был не без некоторого шика, почти по-нэпмански: костюм тройка, правда, уже поношенный, и лаковые туфли. Только воротничок манишки и манжеты засалились до неприличия.

– Я не понимаю, откуда у вас столько оптимизма и веселья, гражданин Блендер?

– Зачем, зачем, любить, гражданин следователь, зачем, зачем страдать? Не лучше ль вольным быть и песни распевать, – пропел брюнет и широко улыбнулся. – Ну не повезло мне. Бывает. Виноват. Каюсь. Готов понести. Заслуженное. Но прошу снисхождения у господ присяжных.

– А почему вы считаете, что заслуживаете снисхождения?

– Во-первых, за своё пролетарское происхождение. И потом… Да, я совершал не совсем благородные поступки. Да, господа присяжные, бывало, я обманывал доверие граждан. Но каких граждан? Это были социально чуждые элементы, можно сказать, скрытые враги Советской Власти. Я наказывал их за нелояльность новому строю, лишая их некоторого количества денежных знаков. Разве это так плохо? Господа присяжные заседатели?

– И что мне прикажете с вами делать, гражданин Блендер?

– Отпустите меня, гражданин следователь. Пусть в шутках и цветах сон жизни пролетит, пусть песня на устах свободная журчит!

– Шутить изволите, гражданин Блендер. А вы знаете, какое обвинение вам может быть предъявлено?

– Я ещё не совсем твёрдо знаю новый кодекс… Вероятно, мелкое мошенничество или что-то в этом роде?

– Нет, ошибаетесь, гражданин Блендер, мы мелким не занимаемся. Мы – ОГПУ, а не милиция. Осознайте разницу. И обвиняетесь вы в создании тайной контрреволюционной антисоветской организации. И светит вам высшая мера социальной защиты – расстрел.

Лицо Блендера вдруг из оливкового стало серым, черты лица исказились. Он внезапно сидя выпрямился, словно хотел привстать с табурета.

– Как же так, отец родной, гражданин следователь, это же шутка была! – голос внезапно осип. – Цена ей двадцать червонцев.

– Очень жаль, гражданин Блендер, но в нашей организации плохо понимают шутки, – Арбузов говорил очень тихо, но внятно.

Губы Блендера задрожали, взгляд сделался затравленным: