Андрей Воронов-Оренбургский - Фатум. Том четвёртый. На крыльях смерти

– Ну что же, до последнего испанца, так до послед-него.

Уже за воротами пресидии Афанасьев несмело царапнул вопросом мрачного сотника:

– Ну что, наломали дров, ваше благородие?

– И немало, похоже… Худо, братцы, худо… Беда сгущается над нами, как ядовитый туман… Видно, не хлеб нам придется сеять, а сабли точить.

– Ой, малым-мало нас для такой затеи,– буркнул Щербаков. Его изможденное худое лицо с черными в проседь усами было крепко схвачено печатью сомнения.– Это когда еще помощь из Ситки придет, а делу уж ход даден… Ежли только индеаны пособят?..

– Эва, нашел защитников. Случись что не по их, эти черти тебе сами глотку и перережут.

Десятник сплюнул с досады. Морщины на его щеках порозовели и обозначились глубже.

– В таких делах, брат, веры им ни на грош.

До озера, что лежало на их пути, отряд добрался глубокой ночью. Но в этот раз в голосах казаков не слышалось радостных нот. Глядя на небо, они не узрели ни единой звезды, и это слепое, как черный саван, небо испугало души. Никто не сумел припомнить такой безглазой и глухой ночи. Ни звезд, ни луны, ни ветра. Воздух был непо-движен, как стоячая вода безымянного озера, а они ощущали себя песком на его дне.

* * *

Лежа у костра, Дьяков долго слепил глаза, глядя в струящиеся языки пламени. Он попытался вспомнить лицо сына, но черты его как будто истаяли, стерлись временем, заштрихованные огнем. «Господи, да я уж и забыл, каков он обличием…».

Потом на смену пришел Кусков со своей Катериной, мелькнул и исчез безногий Кагиров, ломкие губы Федора Колотыгина с неясным тревожным шепотом, и снова сын, только теперь уж как будто лежащий в гробу…

Но, протянув к нему напряженные руки, сотник вдруг в ужасе откинулся назад. Не было в гробу сына. Не было Даниила, а вместо него там лежал седовласый старик и вокруг его сомкнутого рта курился неслышный зарождающийся смех.

– Ты признал меня, сотник? – хищные костлявые персты уцепились за край гроба, побелев от дикого напряжения.

Дьяков едва не задохнулся, а старик, натянув жилы на шее, приподнял голову и тайком покосился на него.

– Прочь! Прочь! Крест на мне!– захрипел Мстислав.

И снова увидел труп сына, но как будто с отнятой головой… И вновь скалящийся старик, только теперь знакомый до жути и с тем же вопросом:

– Так ты узнал меня?!

И Дьяков, немея плотью, вдруг признал в сем двоящемся кошмаре старого губернатора Монтерея. Костлявые руки его напряглись, скрюченные пальцы побежали, как пауки, к горлу сотника.

И тогда он бросился прочь, теряя своих казаков, что гибли под пламенеющими копытами гигантского всадника… И вспыхнула зловещим гранатом слепая ночь, а лицо старика лопнуло до самых ушей в сатанинском хохоте, заглушая набат русских колоколов.

Все небеса вдруг охватились огнем. И в них клубились и метались космы разорванных туч вперемежку с криками гибнущих под испанским мечом.

«Это ФАТУМ! ФАТУМ!!!» – слышался из дымного хаоса громоподобный хохот старика, и подымался огненный меч, и рассекал небо, и вспарывал земную твердь…

– Ваше благородие, светает! – Худяков тряс за плечо жалобно стонущего во сне Дьякова.

Было мне сказано, ведано было:

– Ты должен его от недуга избавить.

И пусть помогут ему черные духи земли,

И ты, Мать Касатка!

Было мне сказано, ведано было:

– Барабору 35 35 Барабора – деревянные жилища береговых тлинкитов, квакиютли, шехалисов; делались рабами по типу «длинных домов» ирокезов. ты должен богатой сделать,

И пусть помогут ему синие духи воды,

И ты, Мать Касатка!

Было мне сказано, ведано было:

– Барабору ты из кедра зеленого сделай.

И пусть помогут ему белые духи неба,

И ты, Мать Касатка!

Было мне сказано, ведано было:

– В бараборе этой взрастишь ты воинов-сыновей.

И пусть помогут ему красные духи огня,

И ты, Мать Касатка!

– Ай-я-я! Хон! Хон! – седая голова Цимшиана, увенчанная шапкой из высушенных человеческих пальцев, замерла, точно отделившись от еще бьющегося в конвульсиях тела. Большой бубен прощально грохотнул в морщинистых цепких руках и затих, будто спрятал язык, которым шептался с духами. Жрец припал к нему ухом. Круглый, как солнце, бубен был сделан из туго натянутой на обруч шкуры белого волка и издавал глухие, но волнующие сердце звуки.

Притихшие ряды шехалисов упали на колени и воздели сотни рук в небо. Шаман обвел соплеменников царапающим, как шип, взглядом и остановился на группе рабов из восьми человек, которых с двух сторон обступали воины в лосиных плащах.

Плоский нос на широком темном лице сморщился в хищную складку, губы растянулись, обнажив мелкие крепкие зубы.

– Время, калги! 36 36 Калги – рабы из плененных вражеских племен. – прохрипел он, и бубен зловеще зарокотал, будто поддакивая словам жреца.

Рабы – две жилистые старухи из племени клаллам и шесть плененных мужчин из горного народа чилкотинов —напряглись, не в силах отвести взгляда от горящих глаз Цимшиана.

Медные острия копий воинов погнали жертвенников вдоль длинных рядов собравшихся к восьми вырытым яминам. Крики и монотонные удары древесного барабана сопровождали каждый их шаг, покуда несчастные не достигли огромного тотемного столба. Несколько лун назад его по традиции установили рабы у места закладки новой бараборы для Чокто – сына вождя.

– Иди, убей их, как завещали нам духи.

Кулак вождя Две Луны, сжимающий вампум 37 37 Вампум – ожерелье из раковин, зубов животных и бус, либо вышитый пояс, сочетания или орнамент которых имеют важное смысловое значение. Своеобразное священное письмо краснокожих, не имевших своей письменности. (Прим. автора). , толкнул в спину сына. При этом глаза старого воина заблестели влажным блеском, словно два сырых яйца.

Чокто обернулся и посмотрел на отца. Из-под низкого лба на него выжидающе глядели узкие щели-глаза. А над ними мохнатой щеткой нависали сросшиеся брови.

– Ну! – ожерелье из медвежьих когтей качнулось от нетерпения на широкой груди грузного старика, орлиные перья качнулись веером в волосах.

Чокто колебался минуту, когда рука шамана, темная, как плеть из воловьей шкуры, которую передержали на солнце, протянула ему боевой топор.

Замеревшая толпа огласила молчаливый берег исступленным воем. Сын вождя легко подхватил тяжелый томагавк и, отбросив свои свисающие до пояса волосы, широким шагом направился к тотемному столбу.

Две Луны довольно улыбнулся, глядя на калги, до которых, наконец-то, дошел весь ужас их положения. Обезумевшие глаза старух непрерывно вращались в красноватых слезящихся глазницах. Они что-то скулили на своем языке, взывая к небу. У одного из чилкотинов из глотки тоже вырвался гортанный вой. Его крик подействовал на остальных жертвенников, потому как мгновенье спустя его подхватили другие. И вскоре сей крик перерос в боевую песню, которая звучала как вызов надвигающейся смерти.