Андрей Воронов-Оренбургский - Фатум. Том четвёртый. На крыльях смерти

Вдруг, точно по команде, все головы повернулись в сторону бурых холмов, точеные ноги напряглись, уши стали торчком. Еще мгновенье, другое – и многие сотни быстроногих кочевников беспорядочной лавиной понеслись на восток, где открывался прозрачный и чистый горизонт.

Отряд приветствовал озеро радостными возгласами, шумно въезжая верхами в долгожданную воду.

– Эх, щас бы тусклое окошко родной русской баньки! – мечтательно протянул Худяков, толкая в бок притихшего Щербакова.– Да не в этой жаре и пылище… А пробежать бы босячком меж сугробов по дорожке, что к баньке ведет. А она, родная, парит, шельма, берлогой… Там, брат, душа и без вина взыграет!

– Может, хватит?– Щербаков хмуро омыл лицо и шею.– Вечно начнешь в блин раскатываться, душу на-изнанку выворачивать. Ну-к, помоги седло снять, пряжку с подпругой перекрутило…

Худяков умело помог товарищу, но мечтанья свои в клеть не загнал:

– Дурак ты дурак, Иваныч, душа у тебя, что зачерствелый хлеб… Уж я б попарил тебя вволю… В парную-то, Николай, надо что конь в поле влетать, на полкй, бывалоче, разомлеешь от пара – благодать… Жена плеснет квасцу, шоб в душе огонь не ленился, шоб хворь, значит, отлетела с листвой, понимаешь? А уж как квасок вспучится на каменке, тут уж держись… На, возьми мою щетку, у меня волос жестче,– Худяков протянул «чесак».– Эй, у тебя кобыла спину, что ли, сбила? Нет? Гляди, это дело нешуточное, не угробь свои «вторые ноженьки».

– Ладно учить! Чай, не сопляк… – Щербаков любовно похлопал по атласной шее свою «Аннушку». И принявшись вычесывать ее гриву, царапнул Сергея вопросом: —Ну, ты, чего споткнулся… Чо там про женку свою трепал?

– Да я вон гляжу, Иваныч,– Худяков прыснул в кулак, весело и хитро щуря глаза,– кобыла твоя чой-то лыбится…

– Да тебя, дурака, увидела.

– Да, я не про нее… Я о бане тебе говорил. Как хлебушком-то в ней пахнет, солнцем и деревом! Душа, будто в церкви, от грехов очищается, когда жар медведем ворочается, а веник чертом пляшет по спине… Чистый рай. А ты как же, Иваныч, «Аньку» свою выкупал, а сам?

– Да мыла жаль, огузок совсем и остался, а еще ведь обратно пылить… – Щербаков в смущенном откровении согнул плетеный казачий кнут.

– Ну, скажешь! Бери,– Худяков душевно сунул ему свою печатку и, подбирая двойную узду, повел своего жеребца на берег.

Вволю напившись, наполнив фляги и выкупав лошадей, Дьяков собрал казаков держать совет. Впереди, за водой, начинал подниматься лес, и прежде, чем окунуться в его тень, следовало выслать дозор.

– Дозвольте, вашбродь! – Афанасьев, свежий и бодрый после купания, с запалом тряхнул седеющим ковылем волос.– Возьму Худякова с Иванычем, и раз-два…

Сотник внимательно посмотрел на неугомонного десятника и усмехнулся в душе. Афанасьев покорял его сердце своей разительной проворностью и готовностью к делу, точно он бегал на десятке ног, не вспоминая о своих зрелых летах, полный какой-то неувядающей ядреной энергии.

– Ладно, годится,– Дьяков согласно качнул головой.—Только уж будь, Борис Константиныч, настороже. Тишина обманчива… и хлопцев береги… Шумнете, ежли что…

– Лады, Мстислав Алексеевич, будь покоен.

Казаки обнялись и расцеловались. Все молчали, провожая дозор, но все знали, что товарищи их могли уже не вернуться.

Когда тройка всадников смешалась в единое пятно и уже нельзя было разглядеть, кто из них кто, сотник с сосредоточенной медлительностью выбрал место у большого валуна и сел неторопливо.

«Кому много дадено – с того крепко и спросится, брат,– вспомнились ему слова Кускова.– Так что призови весь свой ум, Мстислав Алексеевич, помни, что все, кто остаются здесь, будут молиться и уповать на тебя».

Сотник повернулся, точно подыскивая более ладное по-ложение, и прислонился еще сырым от воды затылком к теплому камню. Взгляд его светлых глаз застыл в бесконечной думе: «Что нас ждет в Монтерее? Ох, Матерь Божья, по себе ли дело делаю? – кручинился он, но тут же и прижигал свою душевную слабость: – Нам нынче не до разбиву. В кулак собраться надо. Верно говаривал Баранов: «“Велика Россия – не обнесешь ее забором… А уж здесь, на новорусской земле – кроме нас ей защиты ждать неоткуда”»…

Дьяков посмотрел на мелкие камешки, кои точно за-стывшие вопросы, лежали у его ног: «Господи Вседержитель, окинь взглядом землю нашу и дай ответ. Доколе жить нам на острие меча? Доколе под страхом ходить, радости земной не замечая?.. А испанец себя уж, поди ж ты, победителем мнит? Ну да ладно, победитель победителю завсегда сыщется. Поглядим, чья возьмет. Пожалуй, стоит соглашаться с испанцами на всё… Потом ждать, тянуть время и ссылаться на Петербург, дескать, мы люди маленькие… сюда нас Государь направлял, ему и убирать нас. А ведь при самом основании жили так дружно,– вновь царапнули воспоминания.– Губернатор Верхней Калифорнии, равно как и все другие испанцы, в зависимости его находившиеся, пособили нашему брату. Помню ведь, как снабжали нас первое время и скотом, и лошадьми, и с Иваном Александровичем водили дружбу… Попы их покупали у нас товар разный на хлеб и на чистые деньги. Испанские господа, случалось, наведывались с женами по-гостить, да и мы к ним не раз объявлялись. Вот ведь судьба-злодейка! Жили, как должно двум соседним народам… И на тебе, нашла коса на камень…».

– Ваше благородие, наши возвращаются…

Казаки поднялись с травы, беспокойно вглядываясь в приближающуюся тройку.

* * *

– Ну, как там? – Дьяков пытливо смотрел на десятника, ощупью одергивая кафтан.

– Да как будто всё слава Богу… Можно ехать… Не угостите табачком, вашбродь?

– А свой-то уже пожег, никак?

– Да нет,– глаза Афанасьева хитро заискрились в пучках веселых морщинок.– Чужой-то, он завсегда слаще, Ляксеич. Хоть и с одного огороду.

– Ох, Константиныч… Жук ты еще тот! – сотник отсыпал из кисета в ладонь казака американского табаку.—Набьешь трубку, дашь пару раз садануть. Не хочу целую.

Сотник пристально посмотрел на дубраву, потом на обступивших его казаков:

– Веселей, братцы, живы будем – не помрем. Через пару часов Монтерей.

– Только не спрашивайте, Ксавье, как я спал,– хмуро заявил Эль Санто, когда днем встретился с комендантом в трапезной.

– Почему? – лицо де Хурадо было светлым и радостным: жена умудрилась-таки родить ему сына.

– «Почему-почему»! Потому что я спал плохо, Ксавье. И, признаюсь, удивлен вашим оптимизмом. Который, кстати, час?

– Двенадцать, одна минута, ваша светлость.

Длинные пальцы коменданта защелкнули серебряную крышку часов.

– У меня отчего-то уверенность, что русские уже на подъезде,– то ли сомневаясь, то ли утверждая, сказал после минутного молчания де Аргуэлло.