Малхаз Цинцадзе - Нестор

– В кого ты стреляешь? Там никого нет!– прокричал Нико.

– Потому что я их всех завалил! – запальчиво выкрикнул Зервас.

– Надо уходить отсюда. – Васадзе поднялся.– Нас обходят слева. Где Самойлов?

Все трое поднялись, подхватили свое оружие и стали отступать обратно, под прикрытие городских домов. Они переступали через тела убитых бойцов. Кровь вагонными колесами стучала в висках, но чувства уже притупились – никакого сострадания, жалости.

Среди убитых ополченцев им попалось и тело командира. Самойлов лежал лицом вниз, пуля прошла навылет. Васадзе нагнулся и вынул из мертвой руки револьвер.

– Хороший был человек,– без эмоции сказал он и протянул оружие Иосава.

– Возьми этот наган Самойлова, с ним удобнее, чем с винтовкой.

Иосава поморщился и от револьвера отказался.

– Мне не надо. И без него как-нибудь обойдусь.

– Как хочешь. – Васадзе засунул наган за пояс.

Город как будто вымер, ставни везде прикрыты, ворота и двери накрепко заперты. Горожане были напуганы неизведанным ранее насилием. За всю свою двухсотлетнюю историю бог миловал Сызрань. И Кубанский погром, и Пугачевский бунт, все войны, которые порой сотрясали империю, обошли город стороной. Самое страшное, что могло произойти,– это был пожар. Других памятных событий в городе не происходило. И вдруг сразу, как кара небесная, стрельба, кровь, смерть от рук соотечественников. Ужас поселился в Сызрани.

Друзья скользили вдоль одноэтажных домов и заборов, как воры, укрываясь в тени восходящего солнца. Стрельба все еще раздавалась со стороны вокзала, но уже реже. Утро застало побежденных бойцов, судя по всему, в центре незнакомого города. Дома здесь были побольше, двух, а кое-где и трехэтажные, с претензией на стиль, с большими вывесками торговых домов и увеселительных заведений: А. Н. Пермякова и сыновья, торговля А. К. Гука, синематограф «Зеркало жизни», ресторация Касселя. Бегать по городу с винтовками стало небезопасно, победители, кто бы они ни были, в первую очередь будут отлавливать вооруженных людей. Оружие спрятали на небольшом погосте за какой-то церковью, возле могилы купца второй гильдии Стерлядкина, но револьверы оставили при себе.

Теперь надо было найти пристань, своих друзей и подходящий пароход.

– Зачем тебе два револьвера? Не тяжело носить? – поинтересовался Васадзе у Зерваса.

– А тебе зачем? У тебя ведь и так был.

– Это для Тедо или Фомы, не будут же они с винтовками бегать.

Зервас засмущался и с задержкой, но честно признался:

– Буду стрелять с двух рук. Я читал, на Диком Западе так делали, всегда хотел попробовать.

– О-о-о! Как Шатерхенд?

Зервас приятно удивился.

– Читал Карла Мая?

– И Мая, и Буссенара, и Майн Рида.

Друзья шли по широкой пыльной улице, которая так и называлась – Большой, в лучах утреннего солнца и увлеченно разбирали любимых героев, как будто не было никакой войны и не они стреляли в людей всего час назад. Они прошли мимо старого пожарища, и на белой стене соседнего дома вдруг увидели неожиданные здесь корявые, написанные углем, большие грузинские буквы.

Для Ляли Касариной веселая жизнь закончилась семь месяцев назад, когда в Сызрани к власти пришли большевики и, вместо того чтоб закрыть городскую тюрьму или винный склад, взяли и позакрывали все публичные дома. Из-за них постояльцы Старослободской улицы, а вместе с ними и Ляля, остались без работы и без крова. Правда, ее все-таки пристроили горничной в гостиницу, но ведь это совсем не то. Не для этого она в семнадцать лет сбежала из постылого Безенчука, чтоб прибираться в комнатах и мыть сортиры за проезжей публикой. Было время, когда ее саму мыли, да что мыли, были любители, которые ее вылизывали, прямо вот так, языком. Эти же мужики – такие выдумщики!

Сначала ее не хотели принимать в бордель, потому что несовершеннолетняя, пришлось записаться на год старше, потом, узнав, что она уже не девица (кто ж в семнадцать лет оставил бы ее в девицах?), мама Зоя расстроилась, но все равно объявила аукцион, и новая работница веселого дома заработала свои первые двадцать рублей. Ну а потом пошло и поехало, отбоя не было, иной раз сама выбирала, с кем идти. Хорошо жилось у мамы Зои: и сытно, и чисто, и удовольствия океан. И люди приходили порядочные: купцы, чиновники, которые в городской управе, коммерсанты заезжие, а гимназистам она отказывала, и мама Зоя не журила ее за это, денег платят мало, и удовольствия от них никакого, все спешат, суетятся, скорострелки мелкие.

Но в принципе грех жаловаться, она и сейчас устроилась получше своих подруг, которым пришлось вернуться в свои деревеньки. Пахом Ильич, управляющий гостиницей, выделил ей комнатушку над вторым этажом, оттуда весь угол Большой улицы виден, и она устроила там себе очень миленькое гнездышко, с кроватью, ширмой и тазиком для мытья. Правда, приходилось Пахома Ильича за это ублажать, но только ручкой, и редко – старенький он уже. Зато позволяет, чтоб к ней приходили старые знакомые, и долю за это не требует. Ей уже девятнадцать, а зарабатывает она, пожалуй, больше, чем у мамы Зои.

Но что произошло с этими еще вчера такими обходительными мужчинами? Как будто белены объелись. Ходят злые, неухоженные, плохо пахнущие и невоспитанные. Постояльцев в гостинице все меньше, а если кого присылают из уездного комитета, так те и вовсе не платят за постой. Пахом Ильич жалуется: если и дальше так пойдет, придется искать новую работу. Их и осталось-то всего пять человек: сам Пахом Ильич, две горничные, истопник, который и плотник, и слесарь, да Степа, который днем в приемной сидит, а как стемнеет, мчится домой под бок к женушке.

Сегодня в приемной ночевала Ляля, была ее очередь. Дверь гостиницы крепко закрыта, постояльцев – всего-то три человека, кто ж в такое время ездит, война повсюду, ночь ожидалась спокойной. Однако под утро с северной стороны раздались сначала далекие нестрашные выстрелы, которые скоро перешли в настоящую канонаду. Ляля вскочила, схватила со стойки керосиновую лампу, подняла фитилек и подбежала к окну. Темень, ничего не видно, только от стекла отражается огонек. Из коридора послышался топот ног, это постояльцы, все трое, торопливо одеваясь, бежали к выходу, схватились за дверь, задергали.

– Открывай, быстрее!

Ляля дернула задвижку, повернула ключ. Дверь распахнулась, и трое гостей бросились в темень.

«И не возвращайтесь»,– подумала Ляля. Все трое были из уездкома, а значит, неплательщики.

Ляля постояла на пороге гостиницы, посмотрела вокруг – нигде ни огонька. «Попрятались все и дрожат», – злорадно подумала она. Вернулась обратно, закрыла дверь, задвинула засов и прикинула: все равно в гостинице никого, может, подняться к себе в комнату и хорошо выспаться в постели, но осталась, все-таки ее очередь ночевать в приемной. Она уютно устроилась на кушетке, под звуки стрельбы поудивлялась, что этим мужчинам неймется, что за глупые игры в войну они устраивают, и попыталась заснуть.