Андрей Воронов-Оренбургский - Фатум. Том первый. Паруса судьбы

Лишь он мог повлиять на решение Александра, этот ловкий жид-полукровка − небывалый пример того, сколь слепо счастье липнет к ничтожеству. Как казалось Румянцеву, да и не только ему, было в новоявленном заморском фаворите что-то от помеси рака и зайца. Манеры его заключались в хозяйской походке и наглом взгляде. Был он силен чужим умом, нескладен, мал ростом, но при этом не чурался выставлять напоказ свои физические «достоин-ства», когда появлялся во время утреннего выхода в окружении полдюжины атташе с адъютантом в придачу.

Сего человека, исповедовавшего протестантизм еврейки и католицизм немца, пять раз менявшего подданство, рожденного на испанском галеоне у берегов Португалии, крещенного в часовне английского посольства в Лиссабоне, воспитанного в Германии, так и не сумевшего грамотно говорить и писать по-русски, Румянцев, увольте, принять не мог. Да и как мог наделить дружбой русский граф того, кто совершенно чужд Отечеству? Впрочем, сам Нессельроде, в общении глухо застегнутый на все пуговицы, случалось, в салоне за рюмкой-другой английского джина развязывал язык: «Я имею счастье, господа, любить всякую выпавшую на мою долю службу». И то верно, новый друг Императора готов был хоть лоб расшибить, лишь бы скакнуть на ступеньку-иную успеха повыше.

Космополит не только по рождению, но и по сути, Карл Вильгельмович Нессельроде превыше иных племен почитал-таки арийское. О немцах-колбасниках он с благоговением сказывал: «Господь Бог после сотворения мира, на шестой день, даже не отдохнув, принялся за создание человека; и первый, кто вышел из-под длани Его, конечно, был немец». О русских он предпочитал молчать, а если и случалось, то бросал, брезгливо дергая крючковатым носом: «Бывает − редко и средь них встречаются любезные люди; но признаюсь, когда я нахожу умного русского, я, право, полагаю: ах, как жаль, что он не родился в Пруссии…» Или того откровеннее: «Полноте, я не знаю этой страны, и мне безразличен грязный и темный русский народ. Я служу не народу, а лишь короне моего повелителя».

Николай Петрович туже подбил одеяло под ноги. Истопники печи напрягали исправно, однако новый дворец прогреваться не думал, был холоден и сыр, что замок Святого Михаила. Вспомнив о Павле, канцлер почему-то вспомнил и его дикую кончину в ту ледяную ночь 11 марта 1801 года…

Так кончил Павел, а что уготовил Фатум ему?.. Граф поглядел в предрассветную хмурь с тяжелым, разлапистым хлопьем снега и содрогнулся… Точь-в-точь, как тогда, и снег тоже валит… Не для того ли, чтобы набросить белый саван и на его труп?

Впрочем, старший сын убиенного казнить людей пристрастия не имел, зато любил травить неугодных тонко, со вкусом, точно охоту на зайцев вел. Молва шептала: «Его величество мягок душой, у него и кнут на вате».

Румянцев еще раз растер грудь, шею: ощущение скользкого и холодного царского кнута словно уже впечаталось в его плоть, и, надо признаться, мягким он ему не казался.

Князь Осоргин, тускнея лицом, поднялся с кровати. Глянул в зеркала, сделав кислую гримасу:

− Эх, жизнь!..

Свои желания и порывы ему приходилось ломать с болью… Так-таки никакой зацепки; пора, пора, на Англицкую набережную: его сиятельство ждать не привык! Румянцев характером крут, да и он сам не любитель опаздывать.

Протянув руку, Алексей подхватил с консоли у кровати платье − от него еще неуловимо пахло туманами духов и медовыми чарами проведенной ночи.

В комнате прозрачным золотом догорали свечи, но из-за бледной хмури рассвета точеная мебель и гобелены уже не казались ему столь таинственными и манящими. Со сладкой горчинкой в душе капитан оглянулся. Там, в альковной нише, молчала резная кровать − широкая, покрытая узорчатым атласом одеяла, с красивым зонтом балдахина, обтянутым китайским голубым шелком.

Он улыбнулся, замедляя бег своих сильных пальцев по петлицам мундира. Память настойчиво бросала его с головой в ночную прохладу снежно-белых простыней, где поцелуями они пили друг друга, переливая страсть, где прикосновения были желанно-долгими… Где он внимал биению ее наготы, а она горячо прислушивалась к пульсу его жизни, бессильно и бессознательно уронив в кружева свои руки, словно срезанные цветы…

− Я не помешала? − леди Аманда Филлмор, в струящихся черных одеждах, подошла к креслу с золочеными ножками и подлокотниками в виде львиных лап. Движения были грациозны, с тягучей ленцой.

Ее прекрасное лицо путали тяжелые пряди неуложенных светлых волос. Черное шло ей не менее алого и голубого. В нем она казалась еще более утонченной, чем в ярких нарядах, которые имела обыкновение носить.

− Нет, дорогая! Просто спешу. Увы, к двенадцати меня ожидает граф,− Алексей ловко покончил с последней пуговицей, привычно пристегнул шпагу и порывисто подошел к ней.− Я обязан…

− Обязан? − глаза с томной поволокой вспыхнули обидой.− Ну вот, теперь я вижу, что точно помешала. Вы «спешите», князь.

Офицер развел руками.

− Ты опять сердишься, ma chиre? 9 9 Ma chиre − моя дорогая (фр.).

− Я никогда не сержусь. И заметьте, князь,− леди печально вздохнула,− у меня королевское терпение.

И сама, без горничной, взялась расчесывать гребнем волосы.

− Вот так и кончается все,− задумчиво глядя в зеркало, где отражалась его статная фигура, она закрыла рот блестящей прядью. Обнаженные плечи слегка вздрагивали.

− Кроме вас! − Осоргин припал на одно колено, склонил голову и поцеловал ее руку.− Ты согласна со мной, Аманда? Не молчи. Ведь правда, мы еще будем вместе?

Она нежно провела пальцами по густой шапке его волос.

− Выпей со мной,− не дожидаясь ответа, леди Филл-мор наполнила токайским узкие фужеры и протянула один капитану.

Тот нервно взглянул на часы: стрелки молчаливо грозили уже одиннадцатью. «Черт с ним, полчаса еще есть, успею».

Аманда подняла высокий фужер:

− За тебя!

− За нас!

Брызнул хрустальный звон. Князь залпом выпил вино.

− Значит, все-таки покидаешь меня?

− Дела исключительной важности… Я должен буду… − спохватившись, он прикусил язык.

− Боже! Ты такой возбужденный бываешь, только ко-гда крупно выигрываешь. Отпусти,− она высвободила руку из его ладони, отставила фужер.− Ты пугаешь меня. Я хочу знать правду. Что случилось? Почему так неожиданно и такая спешка?..

Лицо англичанки напряглось, тонкие ноздри затрепетали.

Он, все еще на коленях, упрямо молчал, любуясь изящной линией талии, длинными скрещенными ногами, очертания которых явственно угадывались под шелком пеньюара.

− Алеша, прошу тебя!.. − влажные глаза смотрели на князя. В них читались и молитвенное обожание, и такая земная любовь к этому блестящему морскому офицеру, баловню судьбы, пред которым в столице, да и в Москве, открывались многие двери…