Анатолий Коган - Войку, сын Тудора

Честный Клаус, аркебузир, тоже нашел себе место в Брашове: его назначили десятником в хоругвь нового капитана. Белгородец Переш стал при Войку оруженосцем.

И потянулись для них дни и недели службы на чужбине, привычные заботы и дела: стояние в карауле на стенах и башнях города, тряска в седле во время разъездов по окрестным землям, учения и погони за разбойниками. Были стычки с забредавшими в Землю Бырсы татарскими чамбулами, с шайками харцызов, с ватагами шляхетских молодчиков, приходивших из близкой Польши позабавиться охотой за молобыми крестьянками и грабежом обозов. Но все оставалось легкой работой: не было войны.

Свободное время Войку проводил у первого своего домашнего очага, с Роксаной. И в прогулках по городу и его окрестностям, столь новым для него местам.

Это был действительно удивительный край; на Четатя Албэ он был похож красочными рынками, на Мангуп и Каффу — близкими тенями нависающих над ними гор. Во всем же прочем оставался сам собой. Иными здесь были камни — многоцветные граниты и мраморы, иными деревья и птицы, прохладно-чистый воздух и стремительная холодная вода в потоках и ручьях. Иным был в карпатских пределах сам лик земли.

Откуда бы ни пришли сюда триста лет назад трудолюбивые сасы, теперь Брашов был по всем признакам немецким городом. С Клостергассе на Кирхенштрассе, с Берзенгассе на Лембергдамм, [57] С Монастырской улицы на Церковную, с Биржевой на Львовскую площадь (нем.). от площади молодой витязь все более погружался в этот новый для него мир камня и черепицы, кирпича и схваченного свинцовыми переплетами тусклого цветного стекла. После плоских кровель в Мангупе и невысоких в Четатя Албэ здесь его всюду встречали острые и крутые, исчерна-красные скаты крыш. Таинственно темнели за овальными и круглыми арками въездов увитые плющом и хмелем внутренние дворы, крутые спуски в подвалы. И всюду — камень, камень, с любовью обработанный, чистый, казавшийся еще теплым от прикосновения человеческих рук. Молодой воин с любопытством обошел вокруг ратуши — внушительной, увенчанной башней с часами, мелодично отзванивавшими время. За ней открывались уютные улочки, чистые дома и домики с садиками, пивные, церкви, конторы купцов и банкиров, харчевни, булочные, кондитерские лавки, мастерские. Войку побывал на рынке, осмотрел величественный брашовский арсенал, подивился богатым монастырям — францисканцев, доминиканцев, капуцинов и кармелитов.

За шумной площадью на улицах старого Брашова продолжалась не менее кипучая жизнь. Манили трактиры под звучными названиями, с вычурными, позванивавшими на ветру значками-вывесками: «Лев», «У Турецкого Султана», «Коновязь Рыцаря», «У Веселой Марты». Звенел перестук молотков из-под навеса кузнеца, трудившегося прямо на перекрестке, из лавок ювелиров-чеканщиков. Степенные дамы в черном платье с молитвенниками и четками в руках, с презрением поджимая губы, важно шествовали мимо публичных домов, из-за пестрых занавесок которых доносился визгливый смех брашовских прелестниц. Монахи предлагали прохожим освященные образки, ладанки с мощами, бродячие чародеи — амулеты и гороскопы; милые девушки в розовых чепцах продавали цветы, румяные бурши в белых колпаках — знаменитые брашовские бублики. Торговали всем, чем могли, везде, где могли; в подвалах и ларьках, с лотков и из-за прилавков, в цирюльнях, банях, церквах, с куска парусины, развернутого прямо на мостовой. Торговали на папертях храмов, в монастырях…

Улицы старого города в горах многое рассказывали молдавскому витязю. Здесь тоже хозяйничало уверенное в своей непогрешимости и силе, зловещее племя священников и монахов. С высоты коней и паланкинов раззолоченная знать взирала на народ, как на стадо, годное лишь к работе и на убой. На площадях раздавались стоны и свист кнута. Здесь было свое лобное место для казней — белокаменное, с колонками и узорами по краям, с никогда не снимавшимися виселицами, плахой и колесом. Но стояло рядом и особое сооружение: пекарский журавль — крепкий столб с продетой через прорезь в нем качающейся перекладиной и ремнями; к одному концу перекладины, как ушат к колодезному журавлю, на короткой цепи крепилось нечто вроде ярма.

Войку видел немолодого уже пекаря, приставленного к этому журавлю за то, что выпек плохой хлеб. Концы ярма наказываемому просунули под мышки, руки перехлестнули ремнями, свободный конец перекладины подтянули книзу. И осужденный повис — видимо, уже давно. По лицу пекаря, искаженному страданием, катились слезы; никто не думал отогнать шайку мальчишек, плевавших ему в бороду и бросавших в несчастного камешки: хлеб в вольном Брашове должен быть хорошим. Войку знал уже, что журавль у пекарей, если надо, за тридцать грошей в час арендуют также другие цехи: кожевников, литейщиков, сапожников. И аккуратно расплачиваются.

Добрый город Брашов жил своей жизнью. Там повели преступника в цепях; тут ведут в костел невесту, дальше — несут покойника. Проходит в черной мантии, звеня бубенцами на острой митре, величественный астролог. Бежит вприпрыжку юродивый. Несется сломя голову воришка, а за ним — обкраденный, а следом — добрые горожане, всегда готовые встать за правду. Брашов двигался и дышал под ласковым ветром с гор.

Войку жил уже почти месяц в Брашове, когда в городе случилось удивительное событие. Старый конь местного валаха, возчика Жосула, внезапно погнался за соседской кобылой. Последняя от неожиданности поскакала от него во весь опор куда глаза глядят. Хозяин четвероногого кавалера, предвидя для себя ущерб, помчался следом, вопя на родном языке: «Ал дракулуй кал!». [58] Чертов конь (молд.). Обе лошади, опрокидывая на всем скаку тележки, лотки и людей, сея вокруг ужас, с чудовищным грохотом, сопровождаемые отчаянными криками, понеслись через весь город. Неверно поняв вопли злополучного владельца коня, бравые бюргеры в сотни глоток заорали «Дракула!»; им казалось, что кровожадный князь со своими головорезами ворвался уже в столицу и приступил к резне. Лавина паники, направляемая белой кобылой золотаря, ворвалась на другой брашовский рынок, где, наделав немало бед, наконец утихомирилась.

За этим дивным дивом на одной из площадей наблюдал, от души смеясь, статный всадник, в серебристом плаще, окруженный дюжиной пышно разодетых приятелей. ТО был сам бывший государь Влад, по прозвищу Цепеш, действительно оказавшийся в городе в тот бедственный час.

Таков был вольный Брашов, приютивший Войку и Роксану после побега из Молдовы. Община, откуда в Молдавию и Мунтению, Венгрию и Польшу, в Крым и по всем Балканам привозили все, что нужно воину для битвы, священнику — для служения богу, женщине — для покорения мужской половины человечества, вельможе — для блеска в свете и на пиру. Державшая поэтому нити от сердец и кошельков князей и знати, купцов и мастеровых, воевод и клириков. И умевшая за эти нити дергать с неизменной пользой для себя. Презирая, может быть, в душе этих сукновалов и аршинников, короли и владетельные князья, повелители держав называли брашовян в своих письмах друзьями и даже братьями, заискивали и льстили им, клялись в приятельстве и любви.