Анатолий Коган - Войку, сын Тудора

— Что скажешь, мой Юнис? — с затаенным коварством спросил сераскер.

— Пусть идут своей дорогой, — беспечно ответил молодой бек. — Это воинство уже никому не страшно.

— Ты напрасно их не боишься, о сын неустрашимого Исы, — сказал бек. — Ибо не меч врага страшен, но дух. Чтобы сей порочный дух был в аду, а не парил над верными, эти люди должны умереть.

Пири-бек подал знак, давно известный его янычарам и бешлиям, объехал толпу обреченных старцев и продолжил свой путь. Плохо, очень плохо чауш-несмышленыш усваивает уроки, словом и делом преподносимые ему старым беком, к которому, как думал сераскер, как раз для того султан и приставил юнца.

Пири-бек Мухаммед, выросший в военачальники из простых солдат, недаром досадовал на Юниса. Юнис в его глазах был барчук. Весь в отца, сын Исы знал свое дело воина, был в походе неутомим и неприхотлив, в бою — отчаянно смел, в рубке на саблях — мастер. Не по годам закаленный телесно в войнах, которые ему довелось пройти, Юнис-бек не прошел, однако, закалку духом, нужную газию ислама, бойцу священной войны, которую уже не первое столетие вел народ Осман-бея, первого султана турок. Душа Юниса не прошла закалки в огне беспредельной веры, ведущей истинных муджахидов, а значит, Юнис не мог до конца спасти ее пред судом аллаха — справедливого, милосердного, вечного. Ибо подвиг без полной веры, беспредельной, как даль пустыни, — не подвиг и не угоден небу. Юнис-бек, избалованный барчук, просто любит забаву, называемую войной, не более. А от всего, что не может его увлечь, как забава и игра, отворачивается с непосредственностью и простотой дитяти. Может быть — потому, что этот парень еще и вправду — дитя? Может, он еще повзрослеет, прозреет?

Вечерело, когда войско набожного бека подошло к укромной долине среди лесистых холмов, где дымились костры небольшого лагеря. Пири-бек Мухаммед приказал остановиться для ночлега. И вскоре в шатре сераскера собралось несколько человек — осман и молдавских бояр, которые ждали их в этом месте.

— С сим листом, высокородный бек, задуманное свершится без труда, — сказал Ионашку Карабэц по-турецки, извлекая из кожаного футляра и разворачивая перед Пири-беком грамоту, начертанную на золотистом веницейском пергаменте наилучшей выделки. — Писано, можно сказать, любимейшим дьяком воеводы Штефана.

— А печати? — спросил бек, недоверчиво щураясь. — Подделаны?

— Самые что ни на есть доподлинные, славный сераскер, — заверил Ионашку. — Мы сняли их с других грамот и привесили к нашей, да так, что этого не заметил бы сам Тоадер, главный дьяк проклятого Штефаницы.

— Дьяк не заметит — хорошо. А Влайку-пыркэлаб? — с сомнением спросил Винтилэ.

— Тем более, пане Василе. Тем более. Ведь у нас будет живое подтверждение — человек, чья рука это и писала.

— Можно ли до конца верить пленному дьяку? — настаивал Винтилэ.

Вместо ответа Карабэц приподнял полу шатра. Снаружи, прижавшись друг к другу, в свете факелов стояли окруженные мрачной стражей мужчина, женщина и мальчик.

— Твоя милость умеет многое предусмотреть. — Под седыми усами сераскера появилось подобие вежливой улыбки. — Всеведущ, впрочем, один великий аллах. С твоей помощью священный приказ его величества будет выполнен; прими, о боярин, бесценный дар, посланный твоей милости моим повелителем.

— Нашим повелителем, — с глубоким поклоном отозвался Ионашку, целуя и надевая на палец украшенный изумрудом перстень султана. — Желаю твоей милости победы, славный сераскер.

— Что это значит, вельможный боярин? — спросил Пири-бек. — Разве тебя не будет с нами, чтобы насладиться этим торжеством?

— Я разделю его с вами издали, — отвечал Ионашку. — С тобою, великий воин, поедет дальше мой друг и соратник, высокородный пан Кындя с товарищами, боярами старого корня. С тобой пойдут пять сотен наших ратников; каждый из них стоит пятерых, как бешлий его священного величества, султана Мухаммеда. Я же с тысячей витязей поспешу в другое место. С этим, — боярин коснулся грамоты, — ваши милости накроют весь волчий выводок. Я же, с божьей помощью, постараюсь обложить и самого волка, ибо знаю теперь, где он устроил себе логово. Теперь ему уже недолго гулять на воле, без лале великого падишаха.

После ужина — жареной дичи и ракии — беседа продолжалась далеко за полночь. Бояре-предатели — Карабэц и Кындя, бывший постельник Паску и Дажбог-чашник — долго еще обсуждали с османами каждый шаг, который должен был привести их к задуманному. Уже под утро сераскер по обыкновению ушел спать к одному из ближних янычарских белюков. Гостей постарше оставили почивать в шатре, помоложе — отвели с почтением к возам, на которых, забившись под пропахшие дымом бурки, дрожали самые юные и красивые пленницы.

В зеленом шалаше, который, как обычно, поставили для него слуги, боярин Винтилэ лежал до утра на спине, не смыкая набрякших усталостью век, не видя звезд, заглядывавших к нему с небес сквозь ветви и травы. Перед взором боярина стоял белобородый старец, еще недавно с вызовом взиравший на Пири-бека, отважный, бывалый воин, не сломленный годами и горькой судьбой. Старик не узнал боярина, не удостоил его взглядом до той минуты, когда лег с перерубленной шеей в дорожную черную пыль. А может — признал, да не подал виду?

Это был родной дядя боярина Винтилэ, когда-то богатый и гордый немеш, старый пан Кулай, как звали его в их местах. Армаш Петра Арона, Некулай Винтилэ служил покойному верой и правдой и, как говорили, свой рукой срубил голову Богдану-князю, захваченному братом на веселой свадьбе ближнего куртянина. Когда на престоле Молдовы утвердился молодой воевода Штефан, пан Кулай последовал за своим господином в Семиградье, несколько раз спасал его от людей племянника-господаря; после гибели Петра Арона боярин долго еще служил другому вельможному беглецу, логофэту Михулу, пока не поселился на покое в славном Сибиу, благородном городе оружейников-мастеров. Что привело теперь на родину армаша Кулая, ненавидевшего Штефана, всю жизнь боровшегося против воеводы, которого считал узурпатором? Что родило в нем жажду разделить под копытами турецких коней кровавую участь Земли Молдавской, а значит — ее воеводы? Или то был знак старого Кулая еще многочисленной родне, истомленной бесплодной ненавистью к правящему воеводе, как эти иссушенные холмы — невиданным зноем августа?

Утром войско, пополнившееся людьми отложившихся от князя бояр, снова выступило в поход. Табунок прихваченных дорогой пленниц, привязав к деревьям, оставили на месте ночлега: цель похода была близка, женщины теперь могли только помешать. Пири-бек, взглянув на них напоследок, поднял было руку, чтобы сделать обычный жест, но в этот миг встретил взор Юниса. И было в глазах молодого алай-чауша такое, что сухая десница старого фанатика остановилась в воздухе, не подав привычного сигнала к резне.