Анатолий Коган - Войку, сын Тудора

Вон за лесом, поперек речной долины, выступают остатки высокого вала, какие издревле зовут троянами; кто его строил, кто защищал, может — сам сказочный кесарь Траян? Вот там, с другой стороны, развалины города, стены; кто жил тут, запивал хлеб вином, растил детей, сражался и умирал за свой очаг?

Отец-рыцарь в былые годы немало рассказал сыну о Земле Молдавской, которую любил, в которую не раз возвращался в дни войны и мира. И Кейстут, познавший ее теперь, с удивлением думал, как прежде Жеймис: откуда эта малая страна черпала силы, чтобы отбивать нашествие за нашествием, набег за набегом? Откуда появлялись у нее все новые защитники? Как удавалось ей возрождаться из пепла после каждого всесожжения, которому подвергали ее враги? Поначалу это казалось чудом. Теперь, присмотревшись к людям Молдовы, Жеймис знал: силой народа, как и на Литве, была вольность свободных пахарей, хоть и пахавших уже большей частью чужую землю, но носящих оружие и умеющих пользоваться им. То была сила духа, не сломленного и не растленного еще рабством, хранившего извечное достоинство человека, живущего своим трудом.

Оба рыцаря возвращались вместе в отряд еще более сдружившимися молчаливым братским раздумьем, словно клятвой. Дружба двух молодых воинов-молчальников становилась сильнее день ото дня.

На привалах, у костров оба рыцаря в том же молчаливом согласии слушали неспешные речи витязей и войников. О тысяче разных мелочей, и суетных, и насущных. Но более толковали о важном: держится ли по-прежнему столица, каковы намерения султана, какие козни еще замышляют изменники-бояре, не следует ли ожидать возвращения татарских орд. Строили догадки о том, где теперь воевода Штефан, какие удары готовит ворогам, не грозит ли смелому князю опасность от предательского нападения.

Говорили еще о муках. О тех лютых пытках, которых не миновать, коли попадут в их руки кровавые татарские псы, чьи следы остались во многих местах, где прошел отряд. О приказе орды здешним жителям — не бежать в леса, ждать покорно, когда приедут татары и возьмут их в полон, о том, как ловили не послушавшихся и прятавшихся по лесам и оврагам, как жгли их живьем, варили в котлах. Как носили лютые псы-татары на остриях своих копий младенцев, страша здешних жителей, внушая, что спасение — в одной покорности.

Гадали еще о том, насколько крепко королевское, рыцарское слово Матьяша Корвина, обещавшего Штефану-воеводе помощь. Все знали уже, что сильное войско — до восьмидесяти тысяч мадьяр и секеев — под водительством князя Батория подошло к перевалу Ойтуз. Это для султана было уже немалой угрозой; но сделает ли воевода Баторий следующий шаг, перейдет ли Ойтуз?

Войку же под мерный шум войницких бесед, думал об их собственном противнике, Пири-беке. Было уже видно, что войско бека идет к Хотину. На что рассчитывает сераскер, по слухам — опытный воевода, неясно; Пири-бек, конечно, знает, что такую сильную крепость, как ни мал в ней гарнизон, десяти тысячам воинов не взять, тем более — без наряда; малые пушки, которые турки везут с собой, не в счет. Но не на веселую же прогулку послал опытного полководца Мухаммед-султан, на дело! Пири-беку, по всей видимости, приказано овладеть крепостью. Но как?

Это ему предстояло узнать довольно скоро.

В сумерках того же дня, наблюдая из укрытия за тем, как турки готовятся к ночевке, люди Войку увидели османа в чалме, отдалившегося от лагеря, чтобы наполнить флягу водой из ручья, вытекавшего из леса. Осман неосторожно забрался в густой кустарник опушки. Людям Чербула было строго приказано ни под каким видом не трогать ворогов. Но соблазны был слишком велик; ловкач Негрул и силач Чубарэ, стоявшие совсем рядом, не выдержали искушения и, мгновенно скрутив беспечного газия, заткнули ему рукавицей рот и поволокли к своему сотнику.

Войку встретил ослушником грозным взглядом: по законам отряда очень строгое наказание полагалось за их проступок. По знаку Чербула пленника развязали, поставили на ноги, выдернули кляп. Но до того брыкавшийся, мычавший ясырь, остолбенело воззрившись на сотника, с радостным стоном повалился на колени и обнял его ноги.

Войку всмотрелся со всем вниманием сквозь сгущавшийся сумрак. Перед ним заливался слезами радости его земляк и недавний спутник, белгородец Переш.

— Вот и ты, мой брашовский друг, — с сочувствием прозвучал рядом голос немца-аркебузира. — Клаус не дурак. Клаус знал, что ты появишься среди нас опять.

Несколько минут спустя, догрызая ребро дикой свиньи — лакомство, которого он давно был лишен, — Переш рассказал свою нехитрую историю. Охваченный ужасом смерти в османском лагере, под страшным взором турецкого царя, Переш уклонился от геройской кончины, уготованной его товарищам, объявив, что готов принять веру турок.

Войнику, не мешкая, обрили голову. Над ним на следующий же день произвели жестокую, хотя и малую операцию, без которой не может появиться ни мусульманина, ни иудея; как ни была мизерна вызванная этим потеря, она оказалась мучительно болезненной, у Переша начался сильный жар, несколько дней он не мог ходить. Турецкие хакимы и взявшие его под свое попечение войсковые дервиши, однако, заботливо ухаживали за прозревшим неверным, помогли ему встать на ноги. Потом дервиши и злой мулла терпеливо и долго учили паренька из Четатя Албэ своему языку и вере. И вот он стал мусульманином Али.

Переша вначале прочили в янычары, однако, узнав, что он учился у оружейника, поставили под начало мастеров-джебеджи, отряженных арсеналами Порты в великую армию; это было все-таки лучше, чем воевать в янычарской орта. Парень старательно работал и молился, мулла и начальники были им довольны, дервиши-воины ласково похлопывали его по плечу, суля мученический венец газия ислама и вечное пребывание в раю. Понемногу все забыли, что он сын Молдовы, вчерашний кяфир; в армиях султана всегда находились во множестве искатели счастья, сменившие веру или готовые ее сменить. Переш-Али удостоился доверия и чести: вместе с другими джебеджи ему поручили сопровождать в походе войско Пири-бека, ведать исправностью его арбалетов, пищалей и орудий. Молодой белгородец начал с надеждой посматривать по сторонам дороги — куда бы удрать; до сих пор удобного случая не слала ему судьба. И вот…

— И вот ты, сыне, среди братьев, — сурово молвил старый Палош. — Кто же ты теперь, бесермен Али или христианин Павел, каково, кажется, твое человеческое имя?

Переш растерянно воззрился на седого десятника.

— Сам того не ведаю, отец, — признался парень. — Правду сказать, был у меня уже случай вернуться в христову веру, когда мунтяне начали уговаривать перейти в войско Лайоты-воеводы. В мастерах оружейного дела у них большая нужда. Только я не захотел. А теперь? — Переш озабоченно почесал в затылке, решая мучительную для него задачу. — Теперь я поел свинины! — нашелся он наконец. — Теперь, стало быть, у меня нет ничего общего с их пророком, я могу опять молиться Христу!