Нелли Шульман - Вельяминовы. Начало пути. Книга 3

Подросток быстро прожевал, и, приняв предложенный ему булыжник, искоса взглянув на Лобное место, — увидел за спинами людей маленького, неприметного мужчину в темном, суконном кафтане. Тот стоял, засунув руки в карманы, слушая возбужденные крики и мат.

— Ты нам больше не царь! — завизжал кто-то, и мощные створки Фроловских ворот затрещали под ударами камней.

Мужчина улыбнулся, и, погладив светлую бородку, спрыгнув вниз, — исчез в толпе, где уже передавали из рук в руки вилы и колья.

Татищев оглядел тех, кто в избе и коротко сказал: «Так. Ты, Михайло Глебович, — обратился он к Салтыкову, — иди на Лобное место, там Ляпунов уже со своими людьми кричит.

Присмотри, чтобы они супротив поляков ничего не говорили, ну, или поменьше хоша бы».

— Может, Шуйского, это… — князь Мстиславский испытующе посмотрел на Татищева. «Ну, как самозванца первого».

— Ну нет, — резко ответил мужчина. «Для чего новому царю свое правление с крови начинать, Федор Иванович? Царь добровольно примет монашеские обеты, тако же и царица. Вы, Иван Никитич, — он чуть поклонился боярину Романову, — отправьте людей в Лавру, — пусть проследят, чтобы она никуда оттуда не двинулась».

Мстиславский огладил бороду и поднялся:

— Пущай Ляпунов сотоварищи себя Земским собором объявляют, а мы там появимся, и скажем, мол, мы народа верные слуги, решили не возводить на престол царя из бояр, не множить смуту, а присягнуть Владиславу, как и договорено было. И пошлите кого-нибудь навстречу полякам, предупредить их, что мы ворота откроем. А вы куда, Михаил Никитович? — обеспокоенно спросил он, увидев, как Татищев надевает кафтан.

— В Кремль, — хохотнул тот, — с бывшим царем напоследок повидаться.

Татищев посмотрел на обеспокоенное лицо Милославского и рассмеялся: «Дельце там у меня одно осталось, а потом я — сразу в Нижний Новгород, Воронцовым-Вельяминовым займусь, как и обещал. Ну, — он пожал Мстиславскому руку, — как Владислава венчать на царство будут, дак и встретимся, бояре.

— А как вы в Кремль-то пройдете, Михайло Никитович? — озабоченно спросил его Салтыков.

«Там вон, толпа такая, камни уже кидают. Наемники, что в Кремле, неровен, час, стрелять начнут».

Татищев легко улыбнулся: «Наемники людям Ляпунова ворота откроют, — он подмигнул и похлопал по своему карману, — а как я пройду? Да уж как-нибудь, — он поднял бровь, и, затворив за собой дверь, легко сбежал по прогнившим ступеням крыльца вниз, во двор.

В низком, вызолоченном коридоре было тихо. Татищев прислушался и, оглянувшись, толкнув маленькую, вровень со стеной, дверь — оказался в темных сенях. Из-за стены доносился томный девичий смех и размеренный скрип кровати.

Он постучал — три раза, коротко, и, прислонившись к стене, стал ждать. Василиса высунула в сени растрепанную голову и спросила: «Что, уже?»

— Скоро к утрене звонить будут, — хмуро сказал Татищев. "Подожди меня тут». Девушка кивнула, и, вскоре, накинув сарафан, чуть позевывая, вышла в сени.

Татищев, наклонив голову, шагнул в опочивальню, и окинул взглядом пышные, сбитые подушки и шелковые простыни, свисавшие на пол, устланный толстым персидским ковром.

— Огонь-девка, — благодушно сказал Шуйский, потягиваясь, забросив руки за голову. «А что там кричат, Михайло Никитович?», — он кивнул в сторону закрытых ставень.

— Так, — улыбнулся Татищев, — народ ждет вестей из-под Смоленска, волнуется. Ничего страшного, Василий Иванович, — он почувствовал тяжелый запах пота и вина, и заставил себя не морщиться.

— А, — махнул рукой Шуйский, — ну да я посплю еще.

Татищев земно поклонился, и, закрыв дверь, угрюмо взглянув на девушку, велел: «Пошли, и скажи там всем, чтобы по городу сегодня не болтались, опасно это».

Василиса, на ходу заплетая косы, вдруг рассмеялась: «Который раз меня к нему водите, а сами не хотите? Будто и не мужик вы».

— Молчала бы, — оборвал ее Татищев, снимая со стены коридора факел, открывая неприметную дверь. Он пропустил Василису вперед и подумал:

— Как Федор Петрович на престол взойдет, тогда и женюсь. Сейчас-то не стоит делать сего, вон, в смуте кто только близких людей не потерял. Господи, скорей бы тут все успокоилось.

А все почему — потому что Борису Федоровичу уж очень на трон царей московских сесть хотелось. Так хотелось, что из-за этого он грех на душу взял, невинного ребенка смерти предал.

— Видит Бог, — он внезапно перекрестился, — я бы на такое никогда не пошел. Да и вообще — ну какой из меня, али Милославского царь? А с Федором Петровичем Москва совсем другой станет, он человек умный. Флот начнем строить, мануфактуры закладывать, может, и выход к морю еще один отвоюем. Да хоша бы улицы замостить, и то хорошо было бы.

Он чуть не рассмеялся вслух и сердито сказал Василисе: «Ну, давай быстрее, у меня дела еще есть».

Марья посадила мать на лавку, и, поставив перед ней тарелку с окрошкой на квасе, дав в руки ложку, велела: «Ешь».

Лиза послушно поднесла ложку к губам, и, девочка дернула Элияху за рукав кафтана: «Ты тоже ешь, это я готовила, я, как проснулась, на кухню пошла помогать. И рассказывай».

— Очень вкусно, — похвалил подросток. «Ну что рассказывать, — он взял большой ломоть свежего, мягкого ржаного хлеба, — бросил пару камней и ушел оттуда. Там уже из мушкетов стали палить, не дурак я, чтобы под выстрелами стоять, у меня, — подросток внезапно, нежно улыбнулся, — вы обе на руках, мне за вами присматривать надо».

Марья оглянулась на мать, что сидела над полупустой тарелкой, и, вздохнув, потормошив ее, сказала: «Ешь еще!»

Лиза повиновалась, а девочка, осмотрев кафтан Элияху, строго сказала: «Ты вот что. Я на кухне спросила, тут раз в неделю стирают, как раз сегодня. Посидишь пока в светелке нашей, сейчас тепло, рубаха и шаровары быстро высохнут. А потом я нашу с ней, — девочка кивнула на мать, — одежу постираю.

Элияху только успел кивнуть, как с порога раздался смешливый голос: «Никак, у нас постояльцы новые?»

Невысокий, легкий мужичок шагнул в зал, и, прищурив карие, быстрые глаза, оглядев вскочившего с лавки подростка, сказал: «Видел я, как ты Егорку заштопал. Ровненько, аж залюбовался».

— Кого ты там штопал? — шепотом спросила Марья.

— Потом, — отмахнулся Элияху и посмотрев на полуседую бороду мужчины, вежливо сказал:

«Судаков я, Илья Никитич, из Смоленска. А сие моя мать, Лизавета, блаженная она, и сестра — Марья».

Мужик пожал ему руку и, зорко взглянув на стол, ответил: «А я — Никифор Григорьевич, хозяин всего этого, — он обвел рукой зал. Глаза мужчины остановились на бесстрастном лице Лизы, — она сидела, уставившись куда-то вдаль, — и Никифор Григорьевич присвистнул: «Вот оно как, значит. Ну, что сие мать твоя, это ты, Илья Никитич, брешешь. Тако же и девочка тебе не сестра».