Нелли Шульман - Вельяминовы. Начало пути. Книга 3

Марьюшка отложила перо и, обернувшись, увидела, как искрятся зеленые, прозрачные глаза. «Да я знаю все, — смущенно пробормотала девушка, — мне и матушка, и Лизавета Петровна…

— Я тоже, — Марфа взяла оловянную флягу и стала переливать в нее остывающий отвар, — как в Стамбул меня привезли, думала — все знаю. А оказалось, — она подмигнула Марьюшке, — что нет.

Она устроилась рядом и ворчливо сказала: «Пиши, пиши далее, мы только начали, а еще тот настой варить, что Петя с собой возьмет. Сие дело тонкое, все же не здоровому мужику давать, а ребенку малому».

Марьюшка чуть вздохнула и Марфа, обняв стройные плечи, шепнула: «Все будет хорошо, милая».

Волк посмотрел на стройный силуэт Троицкой церкви, видневшийся вдали, в темном золоте садящегося над Москвой-рекой солнца, и, засунув руки в карманы кафтана, хмыкнул: «И, правда, Михайло Данилович — удалось по Красной площади пройти. А моста этого, чрез Неглинку, не было — красивый он, однако. И ряды торговые, каменные построили, — он взглянул налево. Молодцы, ничего не скажешь».

Он прошел рядом с помостом, где стояли пушки. Площадь была уже пуста, деревянные ставни торговых лотков — закрыты и заперты на замки. Он вскинул голову и, перекрестившись на образ Спаса, что висел над Фроловскими воротами, услышал мерный бой курантов.

— Fecit et statuit Petrus Antonius Solarius Mediolanensis, — услышал он тихий голос сзади. Федор указал на мраморную доску, что висела у входа в Кремль. «Делал Петр Антоний от града Медиолана, — мужчина усмехнулся.

— Видишь, — добавил Федор, — как итальянский зодчий, так написали, для потомства. У меня, кстати, в Венеции тоже такие таблички есть — три, али четыре. А как наши мастера строили, — он указал на купола Троицкой церкви, — так зачем писать, пущай себе помрут в безвестности.

— Белый город-то восстанавливают, — сказал Волк, когда они уже шли вниз, к реке.

— Да все равно, — Федор почесал бороду, — воюют-то по другому теперь, Михайло Данилович.

Вон, когда мы сюда плыли, слышал же ты, как мы с Констанцей кричали друг на друга. Она мне не верила, что шар мой воздушный летал, — мужчина рассмеялся.

— А его пять тысяч человек видело, тут, на площади Красной. Вот я ей и сказал — коли в такие воздушные шары людей с оружием посадить, да на поле боя выпустить — если в армию еще и сверху стрелять, ничего от нее не останется.

— Ракеты, — вдруг сказал Волк. «Я, когда в Японии жил, слышал о них. Ракеты, начиненные порохом».

— Да, — кисло отозвался Федор, — однако и тем и тем управлять надо, а у нас на кораблях до сих пор — румпель. Я Констанце сказал, что винт к такому судну приделывать — все равно, что пахать на дорогом жеребце, кровном. Ну, слово за слово, и поругались, — он прищурился и сказал: «Вон и матушка, Марьюшка из кладовой одежу старую достала, от Степана моего осталась».

Волк посмотрел на парнишку, что стоял к ним спиной, разглядывая почти законченную виселицу, и тихо спросил: «А кол?»

— А кол, — Федор повернулся к нему, — сие, знаешь ли, дело самое простое. Так, матушка, — он наклонился к женщине, — пойдемте.

— Чуть больше десяти вершков отделение потайное, — подумал Волк, — все- таки золотые руки у Федора Петровича, нипочем не заметишь.

Они взошли на помост, и Федор сказал, указывая на доски: «Вот здесь я все и устрою. Я уже рассчитал — сколько толщина должна быть, чтобы сразу проломилось, от его веса. И поправку на ветер сделал, мало ли. Палачу пусть скажут, чтобы не ступал сюда. А как его вынут оттуда — Федор указал вниз, — то уже другое дитя будет, то, что с матушкой положим.

— Сие быстро должно быть, — заметил Волк, и, наклонившись, шепнул: «Марфа Федоровна, дышать там есть чем?»

— Тут же щели, Михайло Данилович, — раздался приглушенный, смешливый голос. «Я все слышу. Ты, главное, ворам своим скажи, чтобы, как только веревка оборвется — шум устроили, сколь возможно большой».

— Сделаем, — заверил ее Волк, и, разогнувшись, посмотрел в сторону Неглинки. «Пора мне, — он соскочил с помоста, и, вдруг, понизив голос, сказал: «Не знаю, слышал ли ты, Федор Петрович, что насчет пани Марины говорят…

— Слышал, — мрачно ответил мужчина. «Ну, так Ванечка сонный будет, не запомнит сего. И что с Заруцким делать будут — тако же».

Волк оглянулся на высокую, чуть скрипящую под легким ветром, виселицу, и, вздохнув, пожав руку Федору, — пошел к Воскресенскому мосту.

В подполе было темно, и Волк, обведя глазами собравшихся, — было их пятеро, подумал:

«Господи, я же помню — при батюшке десятка три человек приходило. Выкосила всех смута эта».

Он разлил мед по оловянным стаканам и тихо сказал:

— Вот что. Заместо меня Никифор Григорьевич будет, а опосля него — это уж как он решит. Я что хотел сказать…, - Волк откинулся к бревенчатой стене. Трещала, капала свеча, мужчины молчали, и он продолжил: «Наворотили тут всякого немало, однако теперь, благодарение Богу, — он перекрестился, — вроде спокойно жить будете. Ну, как всегда — Волк помолчал, — царь в Кремле, а мы, — он обвел рукой подпол, — тут. Там власть своя, и порядки свои, а наши — вы знаете, повторять, нужды нет. Ну, вот и берегите их, жить по нашим понятиям надо».

— Может, останетесь, Михайло Данилович, — наконец, сказал кто-то. «Все же, сколько лет семья ваша…

Он усмехнулся и ответил: «Нет уж, мужики. Мне к своей семье вернуться надо. Ну, — он пожал всем руки, — с Богом. Москву на вас оставляю».

— Сейчас гуся принесу, — поднялся Никифор, — и поговорим о сем деле, у церкви Троицкой.

Волк улыбнулся, и, на мгновение, закрыв глаза, сказал себе: «Все получится. Не может не получиться».

Царь Михаил Федорович заканчивал обедать. Уже перестелили жирные, забросанные костями парчовые скатерти и стольники, неслышно двигаясь, стали разливать в золотые бокалы холодное греческое вино. Принесли блюда с пряниками, медовыми сотами, марципаном и леденцами, и выложенные шелком решета с лесными ягодами.

— Петр Федорович, — государь откинулся на спинку своего кресла, и, полюбовавшись игрой летнего солнца в прозрачном, белом вине, чуть отпив, продолжил: «Ты бы сходил к пани Марине, все ж ты у нас с отцом ее виделся в Польше, перед тем, как умер он. Передал бы ей благословение батюшкино, отеческие наставления, — царь не выдержал и расхохотался.

Петя подождал, пока за столом стихнет смех и спокойно кивнул: «Хорошо, государь. А все же, если мне будет позволено сказать — Воренка бы от нее отсадить надо, пусть отдельно побудет».

— Все же дитя, — услышал он чей-то голос, — четырех лет нет еще, как его от матери отрывать…

Государь помолчал, играя большим, алмазным перстнем. «Как от суки щенят отымут, — тихо сказал он, — так воет она, мечется, по углам тычется. Правильно Петр Федорович говорит — пусть Воренка отсаживают, сие для пани Марины больно будет, все ж какая-никакая, а мать.