Нелли Шульман - Вельяминовы. Начало пути. Книга 3

Федор вздохнул, и, сев, принял от дяди стакан водки.

— Осенью померла, родами, — сказал ему Волк. «Тако же и дитя. Давайте, помянем жену-то мою».

Мужчины и выпили и, в наступившем молчании, Федор сказал: «Зачем так-то? На улице пугать? Взяли б, в слободу пришли, тут недалеко, я, пока зима, там кузнецом нанялся».

— Тебя испугаешь, — протянул Матвей, разглядывая племянника.

— «Ростом пятнадцать вершков, кулаки вон — с мою голову. А ты бы, Федор, научился избу запирать — а то вон, — Матвей легко поднялся и, нажав на выступ бревна, открыл тайник, — у тебя тут грамотцы разные. За сии грамотцы тебе голову отрубят — хоша завтра. Коли таким делом занялся, Феденька, так с умом надо».

— Не с руки-то нам, Федор Петрович, — сказал Волк, забирая горстью капусту, хрустко ее пережевывая, — по Ярославлю открыто разгуливать. Мы и так вон, — от Печенги сюда пешком добирались, зима суровая, лед на море встал, еще хорошо, что до Печенги успели под парусом дойти. Посему только сейчас и появились.

— Ладно, — Федор помолчал, — сегодня тут переночуем, а завтра в Рыбную Слободу двинемся.

— А, — усмехнулся Матвей, — ты туда Лизавету с детьми отправил. Помню я эту вотчину воронцовскую, там, в Шексне — хоша руками рыбу лови. Триста верст оттуда до монастыря, да. Ну, быстро там окажемся, дороги ныне накатанные.

— А строителей где наймем? — спросил Волк.

— В Кириллове, — Федор разлил остатки водки и, было, потянулся за второй, но Матвей строго сказал: «Руки свои убери, ишь чего, одной ему мало. И вообще, давай, спать ложиться будем, — он зевнул, и, перекрестив рот, сказал Волку: «Как до Рыбной Слободы доберемся, нас жена его, — Матвей кивнул на племянника, — хоша покормит, по-людски, а не так, как у этого, — водка с капустой».

— Так в Лондоне, Матвей Федорович, — усмехнулся Волк, сдвигая лавки, — и капусты-то нету, а уж в Париже — тем более.

— Да, — Матвей взобрался на печь, — не поверишь, Михайло, — поел сейчас, и заскучал по ней.

Ты дочь мою видел, Федор? — спросил он, зорко глядя на племянника.

— Откуда? — хмуро ответил мужчина. «Я в кабаке сидел, на Чертольской улице, меня ж самозванец к смерти приговорил, не мог я по Москве так просто разгуливать».

— Сколько меня к смерти приговаривали, — зевнул Матвей, — никогда мне сие не мешало Москвой полюбоваться. Ну, впрочем, ты у нас мужик заметный, конечно, так просто мимо тебя не пройдешь. Ты ради чего Шуйского с плахи спас, кстати? Мало тебе Бориса Федоровича было, еще одного боярского царя возжелал?

— Царь-то нужен, — угрюмо взглянул Федор на дядю. «Хоша какой».

— Наплачетесь, — подытожил Матвей, и, подперев голову рукой, улыбнулся: «Марья-то написала, что плохо там с Машкой моей. Ну да сие не страшно, оправится. Спокойной ночи, бояре, — он накрылся полушубком, а Волк, закинув руки за голову, тихо спросил у Федора:

«Никифор Григорьевич жив-то?»

— Жив, — Федор приподнялся на локте. «А что, знаешь ты его?».

— Я подростком еще был, — ответил Волк, глядя в низкий, бревенчатый потолок, — сей кабак же батюшка мой покойный держал, Данило Михайлович. Как я в возраст бы вошел — Никифор мне его должен был передать. Ну да ладно, — Волк смешливо махнул рукой, — мы на Москву заезжать не будем, пущай далее им владеет, не жалко.

— Вот оно как, — задумчиво сказал Федор. «Значит, не пропал ты в Сибири-то?»

— Я где только не пропадал, — улыбнулся Михайло, и закрыл глаза.

Федор отвернулся к стене и подумал:

— С Покрова я Лизавету не видел, да. Долго. В тот приезд не понесла она, ну, не писала ничего, надо в этот ее с дитем оставить. Вона, Федосья родами померла, Лизавета, хоша и младше, а все равно — тридцать ей весной. На все воля Божья. Господи, скорей бы уж да Гориц этих добраться, Ксения там, наверное, уж истомилась вся и я, — тако же. Как их довезу до Новых Холмогор — туда вернусь. А потом — на Москву».

В избе было темно, едва горела единая свеча, прилепленная к столу, за ставнями выла, бушевала метель, и Федор, засыпая, еще успел подумать: «Боярский царь, да. Ну, Василий Иванович пусть посидит на престоле, он человек пожилой, детей у него нет. Не страшно. А у меня — двое сыновей здоровых, и еще будут. Как Господь рассудит, так оно и случится».

На чистом, выскобленном полу светлицы лежал яркий солнечный луч. Степа Воронцов-Вельяминов, зажав в зубах тонкую кисточку, отступил от небольшой доски и строго сказал:

«Марья, сиди ровно, не ерзай!».

Девочка подергала каштановую, косу и заныла: «Скучно».

— На вот, — Степа порылся в сундуке и дал ей тряпичную куклу, — займись.

Марья обрадовано улыбнулась и принялась дергать костяные пуговицы, что заменяли кукле глаза.

— Оторву, — пообещала она, подперев щеку языком.

— За ради Бога, — Степа, наклонившись над дощечкой с красками, окунул кисточку, — я уже в который раз их пришиваю.

Мальчик посмотрел на очертания детского лица и, улыбнувшись, подумал: «Батюшке понравится. Тако же и альбомы, жалко только, что матушка бумагу бережет, стирать рисунки приходится».

Дверь в светлицу стукнула, и старший брат велел с порога: «А ну заканчивай!»

— Не мешай, — холодно ответил Степа, — я тебе еще вчерашним днем начертил твою снежную крепость, вот иди, и строй, я тебе для сего не нужен. Будет что непонятно — придешь и спросишь.

Петр улыбнулся и пригладил рыжие кудри младшего брата: «Батюшка приехал, тако же и дедушка наш, Матвей Федорович, и дядя, Михайло Данилович, мы их и не видели никогда!»

Степан все же не удержался — коснулся кисточкой доски и велел: «Чтобы никто тут ничего не трогал, поняли?»

Петр закатил глаза: «Сдались мне твои краски».

— Батюшка, — Марья кинула куклу в открытый сундук и захлопала пухлыми ладошками: «Хочу!»

Степа подхватил сестру, и, оправив на ней простой холщовый сарафан, озабоченно сказал:

«Ну, вроде не вымазалась, и, слава Богу. Пошли, — он поставил девочку на пол и та, подняв голову, заметила: «Петя большой!»

— Как батюшка, да, — усмехнулся подросток, подталкивая сестру к двери.

Внизу было тепло и, — Степа повел носом, — пахло щами. Лиза оторвалась от печи, и, взглянув на детей, рассмеялась: «Да придет батюшка сейчас, они коням там корм задают, все же от Ярославля дорога неблизкая. А ты, Степа, пока на стол накрывай».

Степан достал из сундука льняную скатерть, и, велел Марье: «Хоша углы расправь».

Та запыхтела, поднимаясь на цыпочках.

Дверь избы отворилась, и знакомый голос сказал с порога: «Ну, где чада-то мои, уж и соскучились, наверное!»

— Батюшка! — Марья бросила скатерть, и Федор, наклонившись, взяв ее на руки, поцеловал в обе щеки: «Какая ж ты у меня сладкая, Марья Федоровна, так бы съел тебя, с кашей, али пирогами!»

Все еще не отпуская девочку, он поманил к себе Лизу и шепнул в нежное ухо: «Баня-то истоплена?»