Дарья Плещеева - Аэроплан для победителя

Лабрюйер не хотел разгадывать эту загадку, с него было довольно, что Селецкую отпустили. К фрау фон Сальтерн он был равнодушен, сам Сальтерн навеки утратил его уважение. Но мысль жила сама по себе, помимо его воли; мысль суетилась, выдергивала из воспоминаний слова и картинки, лепила какую-то новую сущность.

— Какого черта?.. — пробормотал он.

Ему это вовсе не требовалось. Енисееву зачем-то понадобился Алоиз Дитрихс — ну так сам пусть за ним и гоняется.

Но следовало поступить достойно. Передать в енисеевские руки все сведения — и послать его ловить ветра в поле. И пропади пропадом «Прекрасная Елена»! Лучше уж до скончания дней петь в церковном хоре!

— Тамарочка, пойдем, сами ему все скажите про Таубе, — попросил Лабрюйер. И он подвел девушку к скамье, где совещались Стрельский и Енисеев.

— Вот, расскажите этим господам все, что знаете, и как злодеи дважды покушались на вашу жизнь, и как вы пометили автомобиль, и как его теперь ищут. А я все, что мог, сделал… Про поезд, застрявший у переезда, доложили? — строго спросил он Стрельского. — Про вонючую банку доложили? Что еще? Про парнишку с цидулкой доложили? Значит, я могу перекреститься с облегчением и уходить к чертовой бабушке!

— Какая цидулка? — удивился Стрельский.

— Та, которую парнишка по ошибке Мюллеру отдал.

— Точно, была бумажка с каким-то немецким названием, — согласился Стрельский. — «Гросс…» Что-то большое?

— Гросс-Дамменхоф.

— Что это? — спросил Енисеев.

— Имение по ту сторону железной дороги. Если ехать из Риги, то слева будет ипподром, а справа несколько старинных имений — Анненхоф, Кляйн-Дамменхоф, Гросс-Дамменхоф и еще дальше — Эссенхоф, а за лесом — Клейстенхоф. Ну, я… Нет. Это еще не все.

Лабрюйер достал бумажник и стал вынимать банкноты.

— Это еще зачем? — спросил Енисеев.

— Из пятисот рублей я часть потратил на поиски убийцы. Остальное возвращаю. И устраняюсь от этого дела.

— Любопытная цидулка, — заметил Енисеев. — А вы не заметили — не околачивалась ли в это время поблизости компания наездников на дорогих лошадях? Не собиралась ли она на прогулку?

— Даму-амазонку я заметил! — сообщил Стрельский. — Такая, знаете ли, королева! Царица фей Титания!

— Гадкая гадина! — сразу охарактеризовала ее Танюша.

— И то, и другое сразу, — усмехнулся Енисеев. — Это с дамами случается. Говорите, Гросс-Дамменхоф? Простите, вынужден покинуть ваше приятное общество. Не хочу обременять вас просьбами, собрат Аякс, но у вас в записной книжке наверняка есть расписание поездов.

— Вы собрались в Гросс-Дамменхоф? — догадалась Танюша. — Алешенька, мы едем с господином Енисеевым!

— Но почему? — удивился Николев.

— Потому что, если он туда едет, там будет что-то любопытное!

— До кеммернского поезда примерно полчаса, — сообщил Лабрюйер. — Вы прекрасно на него успеваете. Но это сегодня уже последний.

— По-вашему, записочку прислала фрау Хаберманн? — спросил Стрельский. — Ах, проказница…

— Очень может быть, — туманно ответил Енисеев. — Во всяком случае, я уверен, что искать ее следов нужно в Гросс-Дамменхофе. Если только…

— Если что?

— Если ее там не нашли еще до нас. Тогда я не дам за ее жизнь ломаного гроша. И поверьте — труп не станут никуда подбрасывать.

— Почему? — хором спросили Танюша и Николев.

— Потому что убийцам уже не до спектаклей, дети мои. Вокруг них мой брат Аякс развел столько суеты, что они вынуждены торопиться. И это прекрасно! Милая Тамарочка и вы, господин Николев. Там, конечно же, будет любопытно. Но я вас с собой не возьму. Простите!

Енисеев потешно развел руками.

Все, что он ни делал, было для Лабрюйера отвратительно. И даже этот роскошный жест — явно перенятый у Стрельского или Водолеева. Сам он, не будучи актером ни в какой мере, очень остро ощущал актерские приемы и замашки у других людей, иногда они его развлекали, но сейчас — раздражали.

— Нет, господин Енисеев, мы тоже поедем. Все, что творится на ипподроме, — мое личное дело, если угодно, — строгим ледяным голосом, почти как Терская в гневе, ответила Танюша. — Какие-то гнусные людишки плетут интриги вокруг госпожи Зверевой, а она мой кумир, мой идеал, я мечтаю учиться у нее летать! И мой муж мечтает!

— Да! — выпалил Николев, совсем ошалев от восторга: она впервые прилюдно назвала его мужем, и именно так, как положено замужней даме.

Стрельский, оценив ловкость дамы, зааплодировал.

— А если придется стрелять — так я умею не хуже вас!

— Ого… — прошептал Енисеев.

И тут Танюша выхватила из-за спины револьвер.

Не успели спросить, кто ее выучил такому опасному способу ношения оружия за поясом юбки, под пелеринкой, как она выстрелила, — и флажок, украшавший маленькую детскую карусель, рухнул. Пуля удачно попала в шар, из которого он торчал.

— Бежим! — воскликнул Енисеев. — Сейчас сторожа выскочат! Садитесь на велосипеды, и по пляжу — аллюром три креста!

— Есть, ваше благородие! — лихо отрапортовала Танюша. — За мной, душенька!

Молодожены укатили.

— Слава те господи, — с чувством сказал Енисеев. — Скорее на станцию, пока они не повисли у нас на плечах. Вот ведь парочка…

— Вы приглашаете меня с собой? — осведомился Стрельский. — Со всеми моими ревматизмами, куриной слепотой и старческим недержанием всего на свете?

— Я бы не осмелился, но в вашем взоре вижу снисходительность…

— В моем взоре вы видите безумие, — поправил старый артист. — Но я не хочу отпускать вас одного. В случае… в неприятном случае я хоть подниму тревогу… Но билеты за ваш счет.

— Тогда — идем на станцию, — сказал Енисеев. — Прощайте, брат Аякс. Я вам за все благодарен, даже искренне благодарен, но вы твердо решили, что нам не по пути. Пусть так.

— Деньги возьмите, — буркнул Лабрюйер.

— Это — в оплату за ваши труды.

Тут по каменному спуску прибежал старик-сторож и на дурном немецком осведомился насчет стрельбы.

— Это там, дальше, — сказал ему Енисеев, махнув рукой куда-то в сторону острова Эзель.

— У нас и ружьишка-то нет, — по-русски добавил Стрельский.

Они пошли вслед за успокоенным сторожем.

Лабрюйер остался у скамьи.

— Ну и черт с вами, — проворчал он. То, что оставалось от вечера, следовало употребить с большей пользой для себя — забравшись в дальний угол двора, смазать конским снадобьем ногу, а потом спокойно в одиночестве выкурить пару папирос. А может, и побольше — чтобы забить скверный запах. Мало надежды, что он выветрится, но хоть ослабнет.

Он вышел на полосу влажного песка, решив, что неторопливая прогулка вдоль гладкого мелководья на сон грядущий — именно то, что требуется господину средних лет, у которого побаливает нога, а на душе — кавардак. Но побрел он почему-то не в сторону Майоренхофа, а в сторону Дуббельна: «Мариенбад» формально относился к Дуббельну, хотя был выстроен почти посередке между этими двумя станциями.