Александр Дюма - Черный тюльпан. Учитель фехтования (сборник)

Мы решили приготовить бульон и жаркое. Иван снял с шеста чугунок, ямщик его отскоблил, приложив всю силу своих рук, а мы с Луизой тем временем ощипали кур, Иван же изготовил вертел. Все было сделано в два счета: вот уже в чугунке закипел крепкий бульон, и жаркое, как в сказке, зарумянилось, вращаясь над раскаленными углями.

Насытившись, мы немного пришли в себя, но теперь нами овладело беспокойство, связанное с отъездом. Достать сани оказалось совершенно невозможно, однако Иван нашел способ обойти это затруднение, распорядившись, чтобы с нашей телеги сняли колеса и приладили вместо них полозья. Местный тележник в настоящий момент как раз этим и занимался. Погода, по всей видимости, становилась все морознее, появилась надежда, что мы сможем отправиться в путь уже завтра утром. Это доброе известие усилило наш аппетит: давненько я не ужинал с таким удовольствием, как в тот вечер.

Что касается постелей, понятно, насколько бессмысленно было бы спрашивать, есть ли они здесь, но мы, имея в своем распоряжении великолепные меховые накидки и шубы, вполне могли без них обойтись. Итак, мы завернулись в свои меха и заснули, желая лишь одного: чтобы погода оставалась такой же.

Около трех часов ночи меня разбудили довольно болезненные щипки. Я приподнялся на своем ложе и при слабом дрожащем свете догорающего очага увидел курицу, которая вздумала поживиться остатками нашего ужина. Наученный опытом предвидеть то, что может нас ожидать в придорожных гостиницах, я воздержался от попытки спугнуть почтенную домашнюю птицу, а, напротив, снова улегся, предоставив ей безмятежно продолжать свои гастрономические изыскания. И действительно, как только я снова впал в неподвижность, она затопталась с очаровательной фамильярностью по моим ногам, перескочила со ступней на колени, а с колен – прямо ко мне на грудь. Но здесь ее путешествию пришел конец: я ухватил ее одной рукой за лапы, другой за голову и свернул ей шею прежде, чем она успела крикнуть.

Легко догадаться, что после такой операции, потребовавшей от меня напряжения всех моих способностей и душевных сил, я был не слишком расположен снова задремать. К тому же, как бы я того ни желал, меня лишили такой возможности два петуха, ежеминутно на разные голоса приветствовавшие приближение утра. Я встал и пошел посмотреть, как обстоит дело с погодой. Снег уже затвердел достаточно, чтобы по нему могли скользить полозья саней.

Возвратившись к очагу, я обнаружил, что петушиные крики разбудили не только меня. Луиза, завернутая в свои меха, сидела и улыбалась, как будто провела ночь в самой мягкой постели; казалось, она и думать забыла обо всех опасностях, что, вероятно, подстерегали нас в ущельях Уральских гор. Ломовики тоже начинали подавать признаки жизни. Иван спал, как младенец. Затем ломовики один за другим стали выбираться за порог, переговаривались, советовались. У них завязался спор: ехать или повременить. Разбудил Ивана, чтобы он принял участие в их совете, приобщился к опыту этих славных людей, чье ремесло в том и состояло, чтобы непрестанно переезжать из Европы в Азию и обратно, зимой и летом одолевая путь, который ныне предстоял нам.

Некоторые из них, самые искушенные старики, предлагали еще день-другой выждать, другие, молодые и более предприимчивые, рвались ехать сейчас же, и Луиза разделяла их мнение.

Иван тоже присоединился к сторонникам незамедлительного отъезда, и весьма вероятно, что именно его мундир, столь впечатляющий в стране, где мундир – это все, повлиял на кое-кого из тех, кто колебался в своем решении. Поскольку здесь мнение большинства – закон, все стали готовиться к отъезду. Иван, по правде говоря, предпочитал в такую дорогу отправляться в компании.

Поскольку расплачивался за нас Иван, я поручил ему добавить к расчету стоимость его курицы, а также отдал ему и курицу с просьбой раздобыть еще какую-нибудь провизию, прежде всего хлеб, если возможно, свежее, чем вчерашний. Он отправился на поиски и вскоре вернулся со второй курицей, сырым окороком, съедобным хлебом и несколькими бутылками чего-то вроде водки красного цвета, которую гонят, как мне сдается, из березовой коры.

Все начали запрягать, и я подался в конюшню, чтобы самому выбрать для нас лошадей. Но они, по обыкновению, находились в соседнем лесу. Тогда наш хозяин разбудил мальчишку лет двенадцати-пятнадцати, спавшего в углу, и велел ему их пригнать. Бедный мальчик, проявляя пассивное послушание, свойственное русским крестьянам, безропотно встал, взял длинный шест, вскочил на одну из извозчичьих лошадей и галопом поскакал к лесу. Извозчикам тем временем предстояло выбрать проводника, который принял бы на себя командование всем караваном. Как только таковой избран, все должны будут повиноваться ему, как солдаты – своему генералу, всецело полагаясь на его опытность и отвагу. Выбор пал на извозчика по имени Григорий.

Это был старик лет семидесяти – семидесяти пяти, хотя на вид ему можно было дать никак не более сорока пяти, атлетического сложения, его черные глаза смотрели из-под густых, нависших седоватых бровей, и длинная борода тоже заметно побелела. Он ходил в длинной шерстяной рубахе, туго перепоясанной кожаным ремнем, в ворсистых шерстяных полосатых штанах и шапке, подбитой овчиной мехом наружу. На поясе с одной стороны он носил не то две, не то три лошадиные подковы (они позвякивали, сталкиваясь при каждом его движении), оловянную вилку, ложку и длинный нож, болтавшийся между кинжалом и вторым, охотничьим ножом, с другого бока на том же поясе висели топор с короткой рукоятью и кошель.

Вообще-то костюмы всех ломовиков были примерно такими же, не считая мелких различий.

Как только Григорий был облечен высокими полномочиями, он тотчас приступил к исполнению своих новых функций, приказав всем не копаться, запрягать поживее, тогда можно будет до ночи успеть добраться до хижины, расположенной примерно в конце первой трети пути, и там заночевать. Я попросил его дождаться прибытия наших лошадей, чтобы отправиться всем вместе. Эта просьба была воспринята как нельзя более милостиво. Извозчики вернулись к очагу. Хозяин подбросил в огонь несколько охапок еловых и березовых веток. Взметнулось пламя, которое мы в эти минуты, когда вот-вот придется с ним расстаться, оценили особенно высоко.

Едва мы успели расположиться у огня, как послышался топот копыт: это прискакали лошади, возвращенные из леса. Дверь тотчас распахнулась, и бедный мальчуган, посланный за ними, ворвался в комнату, с невнятным пронзительным криком протолкнулся к огню, рухнул перед ним на колени, протягивая руки к пламени так жадно, будто хотел его проглотить. Все способности и силы его существа, казалось, растворились в блаженстве, которое он испытывал. С минуту он оставался неподвижным, молчаливо, алчно впитывая тепло, потом его глаза закрылись, он обмяк, издал стон и повалился на пол. Я хотел поднять его, взял за руку и с ужасом ощутил, что его плоть проминается под моими пальцами, словно вареное мясо. Я вскрикнул, Луиза бросилась к ребенку, хотела взять его на руки, но я ее удержал. Над ним склонился Григорий, посмотрел и холодно отрезал: