Александр Дюма - Черный тюльпан. Учитель фехтования (сборник)

Ничего не ответив на это извинение, она продолжала:

– С тех пор, как вас обеспокоил этот человек, следивший за мной в саду, а я его заметила и узнала в нем Якоба, он стал и меня тревожить. Еще больше, чем вас! Я сделала, как вы мне говорили. На следующий день после того, как мы виделись в последний раз и вы сказали мне…

Корнелис перебил ее.

– Еще раз: простите меня, Роза! – воскликнул он. – То, что я сказал, было ошибкой, я не должен был этого говорить. Я уже просил прощения за эти роковые слова и вот прошу снова. Неужели все мои сожаления тщетны?

– Назавтра после того дня, – продолжала Роза, – когда вы говорили мне… о хитрости, которую надо пустить в ход, чтобы проверить, за мной или за тюльпаном охотится этот мерзкий человек…

– Да-да, мерзкий… Он же вам противен, не правда ли?

– Я его ненавижу, – вздохнула Роза. – Ведь это из-за него мне пришлось так мучиться целых восемь дней!

– Ах, значит, и вы тоже страдали? Спасибо, Роза, благодарю вас за эти добрые слова.

– Ну вот, назавтра после того злополучного дня я спустилась в сад и направилась к грядке, где должна была посадить тюльпан. И я все время поглядывала, не идет ли кто за мной снова, как в прошлый раз.

– И что же? – не утерпев, поторопил ее Корнелис.

– Ну, что? Та же самая тень проскользнула между воротами и стеной и, как тогда, скрылась за бузиной.

– А вы притворились, будто ничего не заметили? – спросил ван Берле, помнивший во всех подробностях свой совет Розе.

– Да, и я наклонилась над грядкой, поковыряла землю лопатой, будто сажала луковицу.

– А он… он в это время?..

– Я видела среди ветвей его глаза, сверкающие, как у тигра.

– Вы это заметили? – вскричал Корнелис. – Правда?

– Потом я сделала вид, будто закончила посадку, и удалилась.

– А сами дошли только до садовых ворот, не правда ли? Так, чтобы сквозь щели подглядеть, что он станет делать после вашего ухода?

– Он помедлил, хотел, вероятно, убедиться, что я не вернусь. Потом, крадучись, вышел из своего укрытия и, описав длинную петлю, стал приближаться к грядке. Добравшись, наконец, до цели, то есть оказавшись прямо напротив того места, где земля была только что взрыта, он остановился с равнодушным видом, огляделся по сторонам, всмотревшись в каждый уголок сада, глянув на каждое окно соседних домов, на землю и небо, и, подумав, что его никто не видит, бросился к грядке, погрузил обе руки в рыхлую землю, захватил ее полными пригоршнями и стал осторожно просеивать между пальцами, проверяя, не там ли луковица. Он трижды повторил эту попытку, с каждым разом все более распаляясь, пока наконец до него не дошло, что здесь какой-то обман. Тогда он справился с пожиравшим его возбуждением, взял грабли, сровнял землю, чтобы она после его ухода выглядела так же, как до его вмешательства, и посрамленный, растерянный, побрел к воротам, напустив на себя невинный вид человека, который просто прогуливается.

– О, презренный! – пробормотал Корнелис, утирая со лба пот, проступающий крупными каплями. – Подлый, низкий! Я разгадал его! Но как же луковица, Роза? Что вы сделали с ней? Увы! Сейчас уже немного поздно сажать ее.

– Луковица уже шесть дней в земле.

– Где?! – возопил Корнелис. – Как так?! О Боже мой, какая неосторожность! Где она? В какой почве? Правильно ли выбрано место ее расположения? Нет ли риска, что этот ужасный Якоб украдет ее?

– Такой опасности нет, если только Якоб не взломает дверь моей комнаты.

– А, так она у вас, в вашей комнате, – сказал Корнелис, несколько успокоившись. – Но в какой земле, в каком горшке? Надеюсь, вы не проращиваете ее в воде, как добрые кумушки из Харлема и Дордрехта, которые упорствуют в заблуждении, что вода может заменить землю, как будто вода, состоящая на тридцать три части из кислорода и на шестьдесят шесть из водорода, способна… Ох, Роза, что я несу?

– Да, для меня это, пожалуй, слишком мудрено, – ответила улыбаясь девушка. – Чтобы вас успокоить, я отвечу просто: ваша луковица не в воде.

– Ах! От сердца отлегло.

– Она в хорошем глиняном горшке, такой же ширины, как кувшин, в который вы посадили свою. Почва там состоит на три четверти из обычной земли, набранной в самом плодородном месте сада, остальное – земля, взятая с улицы. О, я столько раз слышала и от вас, и от этого мерзавца, как вы его называете, Якоба, в какой почве должен произрастать тюльпан, что разбираюсь в этом теперь, как лучший из садоводов Харлема!

– Но теперь остается выяснить, где вы его держите, Роза?

– Сейчас он на солнце все время, пока оно светит. Но когда он взойдет, а солнце станет жарче, я поступлю так же, как вы сделали здесь, дорогой господин Корнелис. Буду ставить его на подоконник восточного окна с восьми утра до одиннадцати, а с трех часов пополудни до пяти вечера – на подоконник западного окна.

– О, это то, что надо! – воскликнул Корнелис. – Вы безупречный садовод, моя прекрасная Роза! Однако боюсь, что взращивание моего тюльпана отнимает у вас все ваше время.

– Да, это верно, – сказала Роза, – но что с того? Ваш тюльпан – мое дитя. Я уделяю ему столько же времени, сколько тратила бы на своего ребенка, если бы была матерью. А мне только и остается, что усыновить ваше детище, – с улыбкой прибавила она, – ведь у меня нет иного способа перестать быть его соперницей.

– Моя добрая, милая Роза! – пробормотал узник, бросив на девушку взгляд, более похожий на взгляд любовника, чем садовода, и тем самым немного ее утешивший.

Ненадолго воцарилось молчание, пока Корнелис пытался через прутья решетки поймать ускользающую руку Розы. Так в том и не преуспев, заговорил снова:

– Значит, луковица в земле уже шесть дней?

– Да, господин Корнелис, – подтвердила девушка. – Шесть.

– И росток все еще не проклюнулся?

– Нет, но думаю, завтра он появится.

– Завтра вечером вы мне расскажете, как он поживает и какие новости у вас, не так ли? Судьба дитяти, о котором вы только что говорили, меня волнует, но еще больше я беспокоюсь о матери.

– Завтра? – протянула Роза, искоса глянув на Корнелиса. – Не знаю, смогу ли я прийти завтра.

– Боже мой! – возроптал узник. – Почему вы не сможете?

– Господин Корнелис, у меня уйма дел.

– А у меня только одно, – проворчал ван Берле.

– Да, любить свой тюльпан, – кивнула девушка.

– Любить вас, Роза.

Она покачала головой.

И снова наступило молчание.

– В конце концов, – прерывая паузу, заговорил Корнелис, – все в природе меняется: вслед за весенними цветами раскрываются другие, и пчелы, нежно ласкавшие фиалки и левкои, с такой же любовью садятся на жимолость, розы, жасмин, хризантемы и герань.

– К чему это вы? – насторожилась Роза.

– К тому, мадемуазель, что вы поначалу любили слушать рассказы о моих радостях и печалях. Вы ласкали цветок нашей общей юности. Но мой увял без света. В саду надежд и наслаждений узника нет смены времен года. Он не чета тем пышным садам, что цветут на вольном воздухе, под лучами солнца. Едва минует майская жатва, пчелы, подобные вам, Роза, пчелы с тонкой талией, с золотистыми усиками и прозрачными крылышками, собрав свои взятки, улетают, проскользнув сквозь решетку, прочь от холода, одиночества, тоски, чтобы в другом месте искать ароматов, теплых испарений… да наконец, счастья!