Александр Дюма - Черный тюльпан. Учитель фехтования (сборник)

Роза смотрела на Корнелиса с улыбкой, но он этого не видел, ибо устремил взор к небу.

Вздохнув, он продолжал:

– Вы покинули меня, мадемуазель Роза, чтобы не упустить наслаждений всех четырех времен года. С вашей стороны это вполне естественно, я не жалуюсь, да и какое право я имею требовать от вас верности?

– От меня – верности?! – вскричала Роза, заливаясь слезами и уже не стараясь скрыть от Корнелиса эти капли жемчужной росы, катившиеся по ее щекам. – Значит, я не была вам верна? Я?

– Увы! – простонал наш герой. – Какая же это верность – бросить меня умирать здесь одного?

– Но, господин Корнелис, – возразила Роза, – разве я не делала для вас все, что могло доставить вам удовольствие? Я же занималась вашим тюльпаном!

– Сколько горечи в ваших словах, Роза! Вы корите меня за единственную чистую радость, что выпала мне на долю в этом мире.

– Мне не за что упрекать вас, господин Корнелис, разве только за глубокую печаль, которую я пережила, когда в Бюйтенхофе мне сказали, что вы приговорены к смерти.

– Но вам не нравится, что я так люблю цветы, моя нежная Роза?

– Я ничего не имею против вашей любви к ним, господин Корнелис, но мне грустно, что они вам дороже, чем я.

– Ах, милая, дорогая моя возлюбленная! – воскликнул Корнелис. – Посмотрите, как у меня дрожат руки, как я бледен, послушайте, как бьется мое сердце! Ведь все это не оттого, что мой черный тюльпан улыбается мне и зовет меня, нет, это потому, что вы мне улыбаетесь, склоняетесь к моему окошку и мне кажется – не знаю, правда ли это, – что ваши прекрасные руки, ускользая от моих, все-таки жаждут их коснуться, я ощущаю, как пылают ваши щеки за этой холодной решеткой. Роза, любовь моя, растопчите луковицу черного тюльпана, уничтожьте надежду на его рождение, погасите нежный свет этой чистой, чарующей мечты, которой я привык утешаться изо дня в день, да будет так! Больше никаких тюльпанов с их пышными венчиками, изысканной грацией, божественной причудливостью! Отнимите у меня все это, вы, цветок, ревнующий к другим цветам, отнимите, только не лишайте меня вашего голоса, ваших пленительных движений, звука ваших шагов на этой крутой лестнице, блеска ваших глаз в полумраке коридора, оставьте мне веру в вашу любовь, непрестанно согревающую мое сердце. Любите меня, Роза, ведь я чувствую, что люблю вас, вас одну!

– После черного тюльпана, – вздохнула девушка, но губы Корнелиса наконец смогли дотянуться сквозь железную решетку до ее теплых ласковых рук – она больше этому не противилась.

– Прежде всего, что ни есть на свете, Роза…

– Должна ли я вам поверить?

– Так же, как вы верите в Бога.

– Хорошо. Ведь любовь ко мне вас не обязывает почти ни к чему.

– К несчастью, это так, дорогая Роза. Зато вас обязывает.

– Меня? – удивилась она. – К чему это может меня обязывать?

– Прежде всего к тому, чтобы не выходить замуж.

Она улыбнулась:

– Ах, вот вы какой! Сущий тиран! Вы обожаете свою красавицу, и думаете, и грезите только о ней, когда вас приговорили к смерти, вы, идя на эшафот, посвятили ей свой последний вздох, но от меня, бедной девушки, вместе с тем требуете, чтобы я пожертвовала ради вас своими мечтами и стремлениями.

– Да о ком вы толкуете, Роза? Какая еще красавица? – изумился Корнелис, безуспешно стараясь вспомнить, на какую женщину могла бы намекать его собеседница.

– Ну как же, сударь? Я говорю о брюнетке с тонким станом, прекрасной брюнетке со стройными ножками и аристократической головкой. Конечно, о вашем цветке.

– Красивая выдумка, – усмехнулся Корнелис. – Однако, милая Роза, именно вас, помимо вашего или, вернее, моего ухажера Якоба, окружает множество довольно бойких поклонников. Вспомните, разве не вы сами мне рассказывали о студентах, офицерах, приказчиках Гааги? Что, неужели в Левештейне нет приказчиков, офицеров и студентов?

– О, и здесь есть, и даже много.

– И они вам пишут?

– Пишут.

– А теперь, когда вы умеете читать…

У Корнелиса вырвался вздох при мысли, что ему, злополучному узнику, Роза обязана возможностью читать любовные письма, которые шлют ей его соперники.

– Что же! – заметила девушка. – По-моему, читая эти записки, я, господин Корнелис, лишь исполняю ваши указания.

– То есть как? Что за указания?

– Ваши собственные, да, вы просто забыли, – тут Роза в свою очередь тяжело вздохнула. – Забыли свое завещание, собственноручно написанное на листке из Библии господина Корнелиса де Витта. Но я-то его помню, ведь теперь, когда я научилась читать, я его перелистываю ежедневно, даже по два раза в день. Так вот, в том завещании вы мне велите полюбить и выйти замуж за пригожего молодого человека лет двадцати шести-двадцати восьми. Я его ищу, а поскольку у меня весь день посвящен заботам о вашем тюльпане, для поисков вы должны предоставить мне вечер.

– Ах, Роза, вспомните, что это завещание составлялось в предвидении моей смерти, а я, хвала небесам, жив.

– Что ж, стало быть, я прекращу искать этого пригожего молодца лет двадцати шести – двадцати восьми, а приду повидаться с вами.

– Да, Роза, приходите непременно!

– Но с одним условием.

– Я принимаю его заранее!

– Чтобы в течение трех дней я ни слова не слышала о черном тюльпане.

– Если вы потребуете, Роза, о нем больше никогда не будет речи.

– Нет, – усмехнулась она, – невозможного требовать не следует.

И тут ее лицо, словно по неосмотрительности, оказалось так близко к решетке, что Корнелис смог коснуться губами свежей девичьей щеки. Роза, чуть не задохнувшись от переполнявшей ее любви, тихонько вскрикнула и исчезла.

Ночь была хороша, а следующий день и того лучше.

За предыдущие дни тюрьма стала особенно гнетущей, мрачной, душной, казалось, всей своей тяжестью давила на несчастного узника. Ее стены были черны, воздух холоден, а решетки так часты, что едва пропускали свет.

Но в то утро, когда Корнелис проснулся, луч восходящего солнца весело играл на прутьях решетки, голуби, пролетая, рассекали воздух своими распростертыми крыльями, а другие влюбленно ворковали на крыше близ пока еще закрытого окна его камеры.

Узник бросился к окну и распахнул его. Ему показалось, будто жизнь, радость, чуть ли не свобода вместе с этим солнечным лучиком ворвались в его скорбный приют.

А это расцветала любовь, распространяя свое очарование на все, что его окружало, ибо она, этот небесный цветок, своим сиянием и ароматом превосходит все цветы земли.

Когда Грифиус вошел в камеру, он ожидал увидеть заключенного таким же угрюмым и распростертым на кровати, как все последние дни, однако тот стоял у окна, напевая оперную арийку.

– Эге! – крякнул тюремщик.