Александр Балашов - Пророчество Асклетариона

— Кажись, и тут пронесло! — шутливо перекрестилась Любаша. — В купейный человек пять село. К нам — никто. Вот и ладушки…

А хочешь, эскиз весталки тебе подарю? В качестве компенсации за безбилетный проезд.

Любаша, загадочно улыбнувшись, покачала головкой. Потом сняла куртку, расстегнула верхнюю пуговку блузки.

— Не-а, — присела она рядом. — Я весталку не возьму, у нее, как ты говоришь, глаза «не те»…

Поезд уже набрал ход, застучал по рельсам напористо, как муж, приехавший ночью из командировки к молодой неверной жене, загремел в хлипкую дверь.

— А у меня, Максимушка, «те» глаза? Ты посмотри повнимательнее — «те»?

— Те, — кивнул художник и проглотил набежавшую слюну.

— Нарисуй меня, как весталку… Обнаженной… Ладно?

— Ты уверена, что хочешь?

— Да, хочу…

И она медленно, как в давно знакомом и старом кино, стала снимать синий форменный сарафан, потом через голову не до конца расстегнутую блузку, по ходу раздевания поправляя сбившиеся мокрые волосы.

— У тебя «те» глаза, «те», — прошептал Максим, лихорадочно доставая из тубы кусок ватмана и мягкий карандаш. — Мне кажется, что на этот раз я не совру. Я понял, что упускаю, я понял…

Когда Любаша сняла белые тонкие трусики, смущенно глядя поверх занавесок в черный квадрат окна, её фигурка, сжавшаяся от страха, уже появилась на белом листе бумаги.

И в этот момент в служебное купе громко постучали. Потом раздался требовательный голос:

— Любовь Ивановна! Откройте! Немедленно откройте или я открою своим ключом…

— Это Никифоров, начальник поезда! — вскрикнула проводница, зажимая себе же рот рукой, и стала лихорадочно собирать разбросанную по полке одежду.

Она от испуга еще больше съёжилась, стала как будто меньше ростом, понимая, какое впечатление произведет не эскиз весталки, а её «обнаженная натура» в служебном купе проводника вагона… Ужас! Кошмар. Тем более, что этот старый пень Никифоров, от которого вечно разило кислой капустой, похмельем и заскорузлыми носками, настойчиво её домогался после повышения в должности. Люба с переменным успехом отбивала его атаки и ухаживания.

— Откройте, Любовь Ивановна! Я требую…

В следующий момент язычок замка провернулся, и дверь послушно отъехала, освобождая проверяющему обзор — открыл-таки, паразит, своим ключом.

На пороге купе в форменной шинели с начищенными пуговицами (как киношный жандарм) стоял Никифоров, распушив пшеничные усы. В руках он держал фуражку железнодорожника, которая была ему мала и постоянно падала с потной головы. За начальником поезда, уперев кулаки в то, что когда-то называлось «талией», громоздилась фигура члена не то уличкома, не то избиркома — короче, неутомимой общественницы, хорошо узнаваемой в любой жизненной ситуации по генеральским лампасам на широких спортивных штанах.

— Ну, я же говорила вам, что ваша проводничка прелюбодействует с зайцем, не имеющим паспорта, в служебном купе. Пыхтят на весь вагон. Спать людям не дают, сволочи!

— А в суд за оскорбление личности? — парировал Максим, спокойно сворачивая начатый им рисунок. — И потрудитесь, пожалуйста, закрыть дверь! Девушка должна после сеанса одеться…

Никифоров надел маленькую фуражку, которая смешно водрузилась на самой макушке его приплющенного на макушке черепа.

— А ты кто такой?! — грозно прорычал он. — Кто ты-то такой, а? Безбилетник, а вякаешь… Где билет гражданина? Предъявите проездные документы и паспорт!

При этом он таращил свои заплывшие глазенки то на Любу, то на Максима.

— А может, этот человек без паспорта, самый настоящий террорист? Покажь паспорт!

— Дайте девушке одеться! Имейте совесть…

— О совести, развратник, заговорил… — бесновалась общественница. — Его, товарищ начальник поезда, нужно на ближайшей станции в милицию сдать! Правильно: таких только и мочить таких в сортирах нужно!.. Мочить и мочить!

…На маленькой железнодорожной станции, где в вагонах не открывали дверей и никого не сажали, из четырнадцатого вагона прямо на гравий с высоты площадки спрыгнул человек в долгополом плаще и старомодной шляпе, в которой, наверное, щеголял еще, наверное, его дедушка.

— Жди меня! Я приеду к тебе, — сказал в открытую дверь странный пассажир. — Эскиз-то мой не законченным остался… А у тебя глаза — «те». Именно — «те»!

Девушка в белой блузке, выглядывавшая из-за могучего плеча железнодорожника в шинели, крикнула:

— Ты же не знаешь моего адреса…

— А я в дистанцию путей обращусь. Не все же такие бездушные пни, как некоторые начальники поездов…

— Вали, вали, безбилетник несчастный… — сплюнул с высоты положения человек в шинели железнодорожника. — Скажи спасибо, что в милицию не сдали, художник от слова «худо»!..

После этих слов поезд лязгнул железом и тронулся. Дверь четырнадцатого вагона захлопнулась.

Максим, зажав под мышкой пенал с эскизами, побрел по мокрой пустынной платформе. Маленький, цыплячьего цвета вокзальчик, куда, на счастье человека без паспорта, в тот день не заглянула милиция, был совсем еще сонным. На пороге комнаты дежурного по вокзалу, прямо на полу, спал пожилой бомж в драной фуфайке, подложив под голову видавшую виды солдатскую шапку с пятном от форменной звездочки. В амбразуре кассы клевала носом сонная кассирша.

— Где выход в город? — спросил Максим.

— Там же, где и вход, — неопределенно ответила женщина.

— Спасибо.

— Иди по дороге, тогда не ошибешься…

Максим поблагодарил, осторожно переступил через спящего пассажира и еще спросил:

— А до Старого Оскола далеко еще?

— Еще далеко, — сладко зевнула кассирша. — Рано вылез.

— А в городке состоятельные люди живут?

— Люди как люди. Всякие…

— Спасибо.

— Пожалуйста.

И она захлопнула амбразуру, раздраженно думая о человеке в широкополой шляпе и с пеналом чертежника под мышкой:

— Приезжают тут всякие…

Холодный осенний дождь нагнал Звездочета уже на окраине городка, куда на этот раз забросила его судьба-злодейка «свободного художника», как он сам себя называл.

Название городка ни о чем не говорило Звездочёту. Знал только, что на орловской электричке до Курска отсюда часа три езды.

Городок как городок, не низок, не высок. Не столица, разумеется, но строительный бум, судя по трем многоэтажкам, докатился от Москвы до самых, до окраин… Новодел нагло, на правах сильного и всегда правого, наступал на сгорбленную пригородную деревушку. Стройка теснила её к густо поросшему кугой озерцу, которому, судя по всему, тоже суждено было умереть на окраине старого города.

У еще крепенькой лачужки застыл брошенный бульдозер. Он хищно ощетинился против перекошенной веранды ржавым стальным ножом.