Наталья Дмитриева - Алхимики

Но Ренье с трудом узнавал приятеля. Это был уже не тот Андреас, товарищ буйных школярских лет, не беспечный юнец, любимец женщин, увлеченный и пресыщенный одновременно, и даже не тот измученный, озлобленный на весь свет калека, что пришел в Гейдельберг, опираясь на его, Ренье, плечо. В том бледном постнике, что сидел сейчас напротив, не осталось ничего от щеголя в зеленом пурпуэне, и даже густые темные волосы, которыми он столь гордился прежде, были обрезаны коротко, как носили еще при старых бургундских герцогах. Нынешний похудевший и поседевший Андреас не походил на прежнего, но обрел иные черты, иную плоть и, кажется, иную душу.

Оба молчали, не зная, как начать разговор.

Наконец Ренье спросил:

— Твой учитель, кто он? Не припомню его в Гейдельберге.

— Его зовут Виллем Руфус, — сказал Андреас.

— Не слыхал. Чем он известен?

— Ничем, — ответил Андреас.

— Высокого же ты о нем мнения, — заметил пикардиец.

Андреас склонил голову:

— Так и есть. Он — великий ученый и, для меня, лучший из людей.

— Но кто он? Если ученый, есть ли у него степень, лицензия? Где он преподавал?

— Много лет назад он получил степень лиценциата, но никогда не преподавал ни в университете, ни в школах. Он говорил мне, что еще в ранней юности ощутил сильную тягу к науке, которой решил посвятить всю жизнь; уже в зрелом возрасте в своих изысканиях дошел он до понимания истинной философии. К тому времени все его родственники и те, кого он мог назвать друзьями, умерли. Он остался совсем один. Никаких богатств он не скопил, наоборот, растратил почти все, что имел, во имя своей великой цели. Но знание, которое собиралось по крупице с удивительным терпением и любовью… его он не смог бы унести с собой в могилу: сделать это — все равно, что вместе с мертвой матерью похоронить живое и здоровое дитя. Доверить пергаменту все, что он хранит в себе, невозможно — знания, подобные этому, не передаются через письмена. Случай свел нас, и я стал его учеником. Он говорит, что нашел во мне душу, способную воспринять его опыт.

— Как это случилось? — спросил Ренье.

— Это произошло в Гейдельберге. Ты, брат мой, вернулся в Брабант, и я остался один.

— Если помнишь, я хотел, чтобы мы вернулись вместе.

— Для чего мне было возвращаться? — спросил Андреас с горечью. — Куда? И к кому? Я лишился всего, меня обвинили в колдовстве. Тюрьма, костер или виселица — вот что меня ожидало. Ты был счастливцем, избежавшим большого зла, а со мной обошлись жестоко и несправедливо. Иногда я думал, что было бы лучше умереть в Ланде, и ненавидел тебя, брат Ренье, да! Я ненавидел тебя за то, что ты спас меня для новых мучений. Что мне оставалось делать? Я думал о монастыре, но Господь, как видно, не желал видеть меня монахом. Денег на взнос я не имел. Надежда на людское милосердие сделала бы меня последним из последних, и любой служка с полным правом мог вытереть об меня ноги. А ведь когда-то мой дед, эшевен, прочил мне епископскую митру… Смейся, брат, смейся, но я до сих пор помню об этом!

— Я не смеюсь, тебе показалось, — сказал Ренье. — Ты не стал монахом, потому что не смог переступить через свою гордость. Это чувство мне знакомо, и, разрази меня гром, если я считаю его греховным. В гордости — наша сила. Когда болото, именуемое жизнью, засосет по самое горло, гордость позволит уйти быстро, без мучений, кои жалкие крики о помощи только усугубляют… Но что стало с тобой после?

— Я был в университете и учился, пока эта привилегия была мне доступна. Имей я деньги на подарки мэтрам, выдержал бы и экзамен, но этого не случилось. Тогда-то я и встретил учителя — то была случайность, предначертанная Господом.

— И сей светоч пленил тебя мудростью, как женщина пленяет хорошеньким личиком и пышной статью?

Андреас вздохнул.

— Нет, поначалу я не разглядел в нем мудрости. Но он принял меня, не спросив ни о чем, и был добр ко мне. Он добр ко всем. Я не встречал другого человека, в котором было бы столько доброты, сколько в нем.

Ренье усмехнулся.

— Уж не святой ли он? Доброта! По моему опыту, подобное свойство в конце концов делает человека невыносимыми. Она подобна меду, чья сладость полезна лишь в малых дозах, а, будучи чрезмерной, вызывает тошноту.

— И я так думал, — произнес Андреас. — Но к тому времени во мне скопилось уже довольно ненависти. Она мучила меня. Я жаждал исцеления. Я остался с учителем не потому, что хотел тайных знаний, а потому что его участие стало лекарством, вернувшим меня к жизни.

— И это ты называешь жизнью? — спросил пикардиец. — Посмотри на себя, брат. Ты высох, словно щепка, твои волосы поседели, а кожа натянулась и гудит, словно барабан, стоит только ветру задуть посильнее. Ты не ушел в монастырь, а все же гнусавишь молитвы, дни и ночи бодрствуешь перед атанором, точно монах перед распятьем, истязаешь плоть постом и лишениями в надежде на откровение, бежишь от всякой радости, как от чумы, и ночами гуляешь по кладбищу, как прежде гулял под окнами красоток. Ну, скажи, что я не прав!

Лицо Андреаса вспыхнуло от обиды. Он спросил:

— Прежде чем насмешничать, ответь, как ты провел эти годы, Ренье де Брие?

Пикардиец расхохотался.

— Так ведь и я учился, брат Андреас! Учился, как и ты, то здесь, то там — в целом, где придется. Бродил по миру, смотрел на людей, искал того же, что и ты. Дойдя до края земли, провернул обратно — и вот опять вернулся к тому, с чего начал. Мою жизнь тебе опишет любой священник, читающий перечень грехов по катехизису. Но хоть я и грешил от всего сердца, право же, не жалею ни о чем. Не верю ни в рай, ни в ад, но если они существуют, лучше мне вечно гореть в адском пламени, чем растратить молодость в тоске и мученичестве. — Он налил себе вина, выпил и утер губы рукавом.

Андреас молчал.

Виллем Руфус всхрапнул во сне и свесил голову на грудь. Ренье посмотрел на него с любопытством.

— Хотел бы я знать, — проронил он, — чему путному ты научился от этого добряка?

Андреас молчал.

— А помнишь загадку? — спросил Ренье, улыбаясь. — «Во мне девять букв и четыре слога — помни обо мне. Первые три имеют каждый по две буквы. Другие имеют остальные пять согласных. Узнай меня — и ты будешь обладать мудростью».

Улыбнулся и Андреас:

— Разгадка — Arsenicum [43] Мышьяк. ?

— Э нет, брат, настоящая разгадка — arsenicon [44] Аурипигмент, здесь в значении «обманка». . А еще muscipula, periculum [45] Мышеловки, риск. .

— Может быть, destitute [46] Разочарованный. ?

— Verum. Но еще ignorantia, истинная anguis in herba [47] Невежество, … змея в траве. — то, чем нас так славно попотчевали в Гейдельберге. Помнишь чванливого болтуна, которого величали «doctor mirabilis»? Невежда, сущий невежда, во сто крат худший, чем просто дурак, ибо тот хотя бы не скрывает, кто он есть. А этот столь густо замешивал свою глупость на чужой премудрости, что вдруг и сам прослыл мудрецом. Всего-то дел — пересыпать речи цитатами, как дурную пищу засыпают острой приправой, чтобы скрыть мерзостный вкус. Подобные ему травят человеческий разум, вливая в него отраву мнимой учености, а за это высасывают себе дукаты, гульдены и флорины. Глядя на них, я впервые узрел воочию, как золото рождается из нечистот. И, дьявол меня побери, если не это истинная наука, о которой толкуют алхимики!