Наталья Дмитриева - Алхимики

И он приглядывался к старику, желая узнать о нем больше.

Бедственное положение алхимика не удивляло Ренье: Виллем Руфус, как видно, не желал себе ни богатства, ни почестей, ни славы, свершая свой труд в безвестности. Однако праздность его ученика вызывала у Ренье нескрываемую досаду. Он желал поговорить с другом, но сделать это было нелегко. Андреас избегал его, а, находясь рядом с учителем, то впадал в глубокое раздумье, то беспокойно метался из угла в угол, не отвечая, если к нему обращались. Его лицо вытянулось и посерело, словно под влиянием скрытого недуга, а запавшие глаза и помутневший взор свидетельствовали о ночах, проведенных в бессоннице.

Видя ученика таким, Виллем Руфус не скрывал тревоги.

Однажды, когда они были вдвоем, старый философ спросил:

— Что с тобой, сынок? Что тебя гложет?

Андреас вздрогнул.

— Почему вы спрашиваете, учитель?

— Потому что с тех пор, как мы в Лёвене, ты совсем извелся. Что случилось? Ты знаешь, что можешь рассказать мне все без утайки.

— Мне стыдно, учитель, — сказал Андреас. — Ведь это я привел вас в Лёвен, где вы терпите нужду и поругание.

— Это то, что не дает тебе покоя?

— О, это сводит меня с ума! — воскликнул Андреас. — Я думал, что в городе, где нашла приют ученость, вас примут с должным уважением, и наши беды закончатся. Я надеялся, что буря, треплющая Нидерланды, обойдет это место стороной. Ведь университет испокон веков является status in statu — дрязги правителей не касаются его, он стоит над миром, и человек в нем свободен. Но как же я ошибался! Все мои надежды оказались химерой: в городе зреет мятеж, стычки между нациями случаются все чаще, а ученые мэтры, закрыв глаза на все это, грызутся, словно голодные псы, и норовят вырвать друг у друга кусок пожирнее. Взаимная ненависть здесь сильнее, чем где-либо — а вы! По моей вине вы живете чужой милостью, которая так же ненадежна, как любая прихоть.

— Я вижу, наше положение и впрямь сильно тревожит тебя, — кротко сказал старик. Ученик кивнул, не скрывая горечи:

— Фламандцы всегда враждовали с валлонцами, но немцев не терпят и те, и другие. Сегодня я видел процессию: «артисты» несли чучело римского короля в золоченой короне, с привязанной к поясу колбасой. Они то кланялись ему, то показывали голые зады — и без конца распевали похабные песенки. Они собирались сжечь его перед ратушей.

— Нам выпало жить в неспокойное время, — сказал Виллем Руфус. — Никто не знает, что последует за ним — упадок или обновление. Как бы то ни было, каждый должен исполнить то, что назначил ему Господь. Ни время, ни место не должны помешать предначертанному случиться. Возьмись за дело, сынок, и дурные мысли уйдут.

Но Андреас покачал головой.

— Я пытался, учитель, но только попусту извел материю. Всякий раз, стоит мне взяться за тигель, руки немеют, а перед глазами точно опускается заслонка. В голове пусто — кажется, стукни по ней, и она зазвенит, как пустой котел. А потом приходят сны, подобные видениям Судного Дня: я вижу бездну, одну лишь бездну без начала и без конца, и просыпаюсь в таком страхе, что сердце готово разорваться. Я — точно младенец, вылезший из материнской утробы — наг, беспомощен, бессилен. Я не могу помочь ни себе, ни вам. Господь забыл о нас. Что же будет с нами?

Старик перекрестился.

— Милость Господня и Его любовь к нам неисчерпаемы. Помни об этом, сын мой, помни всегда и не теряй надежды. Быть может, твои тревоги не напрасны, но мы примем Божью волю, какой бы она ни была.

— Я не устаю спрашивать себя, разумно ли это? — произнес Андреас.

— Нет ничего разумнее пути, уготовленного нам Господом, — ответил Виллем.

— Даже такого? — спросил Андреас, показывая искалеченную руку.

Учитель вытер рукавом текущую изо рта слюну и плотнее завернулся в тяжелое шерстяное одеяло. Его белые волосы слипались от пота, а тело меж тем сотрясала зябкая дрожь.

— Да, — сказал он твердо, — даже такого. Мы ведь уже не раз говорили об этом, и тебе известно лучше других, что Бог наделил человека разумом, дабы он мог узреть свет Его божественной воли. Чувства часто обманывают, и без Господа мы не разумеем и не можем судить верно. Сын мой, ты — ученый, философ, наследник Трисмегиста и Демокрита; но если ты не будешь в мире с Богом, то любое знание будет для тебя ложным, ибо оно установлено от Него и лишь Им направляется. Кому же, как не тебе знать, что Вселенная — Божий атанор, и мы, живущие в ней, лишь частицы материи, которую Господь переплавляет по своему разумению. Пусть другие жалуются, наше дело — смотреть, узнавать, постигать! Не искать своего, но делать во славу Божью. Помни об этом, Андреас, всегда помни.

— Да, — сказал молодой философ, — я помню. Но память — мой крест.

— Не память, сын мой, но суетные, неуправляемые желания, обида и гнев не дают тебе покоя. С ними борись, не с тем, что тебя окружает. Как говорил учитель Фома: себя самого побеждать и каждый день от того становиться сильнее — вот каково должно быть наше дело, — попенял ему Виллем Руфус.

Андреас отвернулся.

— Я стремлюсь к этому всей душой, — сказал он глухо. — Но что делать, учитель? В Гейдельберге мне было легче, там ничто не напоминало о прошлом. В Лёвене призраки вьются повсюду. Сегодня среди «артистов» я увидел себя, как вижу теперь вас: мальчишка, беспечный насмешник, не ведающий страха, прошел мимо меня так близко, что я ощутил запах ароматического шарика у него на груди. Он смеялся, глупец, он распевал во все горло, не зная, что его лицо уже отмечено роковой печатью. О, если бы я мог догнать его, схватить за плечи и крикнуть ему в лицо — берегись! Берегись, несчастный! Пропасть уже разверзлась под твоими ногами! Еще шаг, и ты рухнешь в нее! Берегись!

Жестокий приступ кашля заставил старика согнуться в кресле. Ученик склонился над ним и придержал за плечи. Наконец Виллем выпрямился и попросил пить; потом он сказал:

— Андреас, с первой нашей встречи я полюбил тебя, как сына. Уже тогда я решил сделать тебя наследником своего труда. Я чувствовал, что твой дух близок моему, наблюдая за тобой, видел, что ты отмечен Божьим перстом. Но одного я не знал тогда — не знал, как глубоко уязвлена твоя душа. Ведь раны душевные, как и телесные, со временем заживают… и я надеялся, что природа возьмет свое… ты молод, силен… ежедневные занятия должны были укрепить твой ум и очистить душу от теней, омрачавших ее. А сейчас я вижу, что опрометчиво было направить тебя по этой дороге.

— Вы разочаровались во мне, учитель? — спросил Андреас.

— Этого никогда не случится, — ответил старик, — но мне страшно за тебя. Философия учит нас, что материя едина: в природном, человеческом и божественном мире имеются три начала, имена которым Сера, Меркурий и Соль. В человеке Сера обозначает смертное тело, Меркурий — дух, а Соль — связующую их душу; в этой связи заключен источник гармонии. Слабый духом не найдет в себе сил, чтобы сопротивляться желаниям плоти — и страсти увлекают его в могилу. Но когда дух бунтует, а тело ослаблено, связь между ними рвется, и тогда гибель настигает человека еще быстрее… В тебе, сын мой, Меркурий весьма силен. Наши занятия сделали его сильнее, но, не будучи укреплен Серой, он может сотворить непоправимое зло. Ах, Андреас, Андреас, я вижу в тебе этот дух разрушения… Как бы я хотел ошибиться! Но это неизбежно, если не принять мер… Что же мне делать? Если бы Господь продлил мои дни, я бы постарался вернуть мир твоему сердцу… — Дрожащими руками старик взял холодную руку ученика и прижал к своей груди. Но Андреас не ответил на пожатие, лишь с силой прикусил губу и отвернулся.