Бронислав Волохов - Друг мой море

Да, вот о чем забыл еще рассказать. Первое время работал в строительной бригаде. Маляров не хватало, вот меня и бросили туда. Не хотел вначале, а потом рассудил: может, работенка эта и не по мне, но лишнее ремесло за плечами не виснет. Немножко маляром поработал, в лесорубы подался. Потом к слесарному делу потянуло. Короче говоря, первое время метался, свою пристань искал.

Так вот, когда пришел в цех, первое, что бросилось в глаза, — это на столике у окна лежит конторская книга с потрепанными замасленными краями. А на картонной обложке надпись: «Вахтенный журнал». Представляете, вахта — термин нашенский, морской, и я никак не ожидал встретить его здесь, где море было, наверное, в непостижимо давние, доисторические времена. Но флотский термин бытует и в небольшом городке, затерявшемся среди дремучего леса. И сейчас у нас говорят не «пришел на смену», а «заступил на вахту», не «семь часов работаем», а «семичасовые вахты».

Таким все это близким и дорогим мне показалось. Верите, не мог отрешиться от ощущения, что завод действительно напоминает корабль с его приборами, механизмами и четким служебным ритмом. Да и люди у станков под стать бывалым морякам. Против них чувствую себя пока как матрос первого года службы. Но слесарное дело мне нравится...»

Море, корабль, вахты... Слова эти мелькают в каждом письме. И употребляет их Романцов обязательно по какому-то важному поводу, для сравнения, как бы подчеркивая ими убедительную достоверность рассказанного. Читаешь и веришь: действительно, годы флотской службы в памяти его на всю жизнь остались, потому что многое они ему дали, многому научили.

«Пишу из больницы. Кажется, сплоховал на сей. раз. Очередной фортель выкинул. Недавно у нас был сильный ураган. Здесь это часто бывает, когда начинает дуть норд-ост. Но видеть подобное раньше мне не доводилось. Тайга ревела по-дикому. Ветер сдирал крыши с домов, выворачивал с корнями деревья. Казалось, небо смешалось с землей. Представляете, в это время бригада связистов работала на участке в нескольких километрах от города. Нужно было срочно выручать людей. Послали меня и Олега Кондрашова. Это один из моих друзей. Отличный парень, танкист в прошлом. Он и меня трактор научил водить. И как могло взбрести в голову поехать напрямик через перевал?! Хотелось время выиграть. Дорога через перевал и так опасная, а тут еще непогодь. Олег колебался: мол, в объезд надежней будет. Уговорил я его, думал, проскочим. А оно не вышло: не проскочили. Трактор наш с прицепом перевернулся, и мы чудом остались живыми. Обморозились здорово...»

Мудрость жизни всегда глубже и обширнее мудрости людей. И только она безошибочно проводит четкую грань между осмотрительной осторожностью и благородным риском, чтобы потом установить истину и разобраться: что хорошо, а что плохо. Помню, как однажды подводная лодка всплыла в океане в надводное положение. Был шторм. Мы определили место корабля, и я уже дал команду на погружение. Но тут инженер-механик доложил о неисправности в кормовой надстройке. Погружаться опасно, а нам надо было выполнять задачу. Поэтому я принял решение устранить неполадку. Все, кто в центральном посту слышали мои слова, молча переглянулись. Лодка зарывалась в клокочущую пену. Вздыбливаясь, высокая бело-зеленая стена обрушивала на корабль десятки тонн воды. А нужно было выйти из ограждения рубки на палубу, проползти по ней до кормы, а там отдраить верхний лючок, залезть в надстройку и произвести нужные работы.

Когда я сказал, что для этого требуется доброволец, первым вызвался Романцов. Признаться, я не ожидал от него такого. Просто тогда еще мало знал матроса. Вскоре Романцов, одетый в гидрокомбинезон и обвязанный страховочным концом, уже стоял на мостике. Рассказав, как все надо сделать, я попросил его время от времени давать о себе знать ударом молотка о корпус.

Только Романцов высунулся из ограждения рубки, как очередной вал накрыл его, схватил в свои цепкие объятия. Над морем висела густая ночь. Пошел сильный дождь. На мостике включили прожектор, чтобы осветить кормовую надстройку. Луч света лишь на несколько метров пробивал мглу. Романцов в темноте продвигался медленно, на ощупь, с усилием преодолевал каждый метр. Когда на лодку накатывалась очередная волна, он всем телом прижимался к палубе, потом полз дальше. Не помню уже, сколько прошло времени, когда Романцов добрался до лючка и проник в надстройку. Знаю одно, что и там ему было не легче. В сплошной темноте он стал вывинчивать болты. Озябшие руки слушались плохо. Когда Романцов поднимал молоток, чтобы толкнуть болт, вода отбрасывала руку в сторону.

Около часа работал Романцов. Когда мы подхватили его у двери, он еле держался на ногах и, переведя дыхание, доложил:

— Ваше задание выполнил...

Тогда ведь Романцов тоже мог «сплоховать». Все было на пределе сил. Волна могла смыть его за борт. Но он не думал об этом как о чем-то устрашающем и невозможном, а, подвергая себя риску, шел делать нужное нам дело. Наверное, вот от таких людей, как Романцов, и идет мудрость жизни.

Дальше, от письма к письму, нет-нет, да и появится какой-то штрих, раскрывающий Романцова с новой для меня стороны.

«Только что пришел с работы. В общежитии, на удивление, тихо. Ребята разбрелись кто куда: в кино, на танцы, просто побродить по берегу реки. Речушка у нас здесь не ахти какая большая, но уж больно красивая. Вода в ней чистая-чистая. И берега ее кажутся не каменистыми, а сосновыми. Высокие деревья плотной стеной обступили ее с обеих сторон и словно стерегут, чтобы не сменила она свое русло. Среди этих вечных часовых речушка похожа на извивающуюся голубую тропинку. И название ей дано поэтическое — Извилинка.

Перед окнами общежития на той стороне дороги стоят две лиственницы. Их корни взбугрили слежавшийся застарелый дерн, раскинулись вширь и крепко сплелись. Высоко в небе дремотно покачиваются их вершины. С высоты им виден весь наш город, лес, который стоит и молчит, вблизи— темный с серебром, а вдали — ультрамариновый.

Рядом с этим лесом странно как-то выглядит наш городской парк… Впрочем, о парке расскажу в другой раз...»

Интересно устроено человеческое сердце. Оно впитывает все, что видит вокруг, но не сразу на все откликается. Где-то глубоко, словно в кладовых за семью замками, лежат тайные чувства, скрытые от посторонних и самого себя, лежат и ждут своего часа. И только однажды, по какому-то случаю, готовы вырваться восторженным признанием.

Мной давно уже подмечено: если в жизни Романцова ничего нет пасмурного, все идет нормально, он пишет о природе, рассказывает о стройке, о том, как шумит тайга, о том, что все ребята у них хорошие и начальник цеха строгий, дисциплину умеет держать, а на заводе, как и на корабле, без дисциплины порядка не жди. Но иногда посреди умиротворения, душевной успокоенности вдруг, как вихрь, врывается признание в какой-то неудаче.