Бронислав Волохов - Друг мой море

Когда человек любит по-настоящему, он открывает неведомое богатство в самом себе, извлекает из души все лучшее, что в ней таится. Его причастность ко всему сущему тогда видится как неукротимое стремление делать добро людям и щедро украшать жизнь.

Говорят, большое видится на расстоянии. Всякий раз, когда от Романцова приходит весточка с новостями новоречинскими, отзвук каждого слова, доносящийся от небезразличного мне человека, слышится как матросский доклад командиру: «Ваше задание выполнил!» И в эти минуты ощущаешь желание сказать:

— Спасибо, Романцов. Так держать!

Со мной такого еще не бывало. И не думал что в жизни моряцкой моей, властно ставившей меня в ряд по какому-то своему ранжиру, вдруг так ощутимо остро будет недоставать чего-то...

Лодка идет под водой, на большой глубине, я сижу в центральном посту, на своем командном пункте, а мысли мои уже где-то там, на берегу. Упали в прошлое, как маленькие искрящиеся капли, дни проведенные в плавании. Пройдут еще сутки, и мы будем в своей базе. В мою душу то и дело врывается светлый луч радости, приводя меня в самое восторженное состояние. Как будто во сне, я все чаще всматриваюсь в сизый дремотный бор, чувствую запах смолистой хвои, душистой земляники. Порой почти явственно вижу поляну, где одиноко растет безобразное, непохожее на другие цепкое дерево Купаясь в солнечных лучах, оно, кажется, вызывающе бахвалится тем, что может расти, как ему вздумается...

Насколько помню, меня постоянно тянуло в яростную, неумолимую морскую стихию, где человек проверяется каждый день, как проверяется на прочность корпус подводной лодки. Здесь, в океане, отделенный от земных соблазнов тысячами миль пространства, глубиной, холодной и угрожающей, я всегда чувствовал себя уверенно и спокойно.

Любое дело может быть ремеслом или искусством. Ремесло —это привычка. А привыкнуть к службе на море просто-напросто нельзя. Море надо понять, прочувствовать, только тогда будешь с ним в бескомпромиссной верной дружбе, и тогда оно поможет тебе сильнее полюбить землю, не требуя никаких клятв, потому что клятва сама по себе уже утверждает существование предательства.

Мы покинули базу в конце июля, в утренние сумерки, спустившиеся с вершин притихших гор, и мне запомнился тот рассвет —час белого неба. Ночная синева уже ушла, звезды погасли, небо медленно блекло и таяло, просыпающиеся горы начинали отдавать твердою просинью. Потом сверху брызнул свет и разлился вокруг половодьем. Катящийся диск солнца был похож на слиток расплавленного золота. Морской простор заголубел, заискрился, а небо стало бездонно-белым. Под ним величественно раздвигались крутые берега, уходили вдаль, затягиваясь легкой дымкой, а впереди все шире расстилались воды залива. За кормой чуть изломанной лентой бежала вспененная винтами дорожка. Лодка ложилась на курс, ведущий в океан.

Я стоял на мостике, поглощенный мыслями о предстоящем плавании, и мне было легко от сознания того, что уходим в очередную автономку, что наконец-то настал черед проверить экипаж после обновления его молодежью. На многих боевых постах у приборов и агрегатов встали матросы, еще не бывавшие в океане, не подвергавшиеся жесткому испытанию, после которого проясняется: из него вот неплохой получится подводник, а ты, товарищ, для этого не создан.

Приветствуя наступающее утро, с шумным гиком нас провожали чайки. Они стайками метались над лодкой, сложив крылья, вытянутыми комочками припадали к воде, хватая добычу, снова взмывали ввысь и, распластав крылья, недвижно парили в воздухе. По моим расчетам, до точки погружения оставалось не более полутора миль. Вахтенный офицер и мой старший помощник уже спустились вниз. Капитан-лейтенант Кузин заканчивал на мостике свои штурманские дела. В отсеках шла подготовка к погружению. И тут раздался голос сигнальщика:

— Товарищ командир! Нам кто-то машет с берега.

Матрос Плотников явно усердствовал (такое бывает по молодости) — уяснив пока еще только истину, что сигнальщик должен быть особенно зорким и бдительным, он докладывал и о том, что не угрожало безопасности плавания.

Порекомендовав Плотникову внимательнее следить за морем и воздухом, я поднял к глазам бинокль. Сильная оптика сжала пространство и, как магнитом, приблизила землю. На пустынно голом берегу я увидел женский силуэт, очерченный белым светом. Девушка стояла, как мне показалось, в какой-то напряженной решимости. И вдруг, словно подхваченная порывом ветра, побежала. Бежала она отчаянно, как будто хотела догнать что-то улетающее от нее и ей до боли страшно было это потерять. Потом резко остановилась...

Опустив бинокль, я посмотрел на стоявшего рядом штурмана. Меня удивили его глаза — внимательно-настороженные, глядевшие на берег с какой-то неуверенной надеждой.

— Она?

Услышав мой вопрос. Кузин вздрогнул.

— Кажется, она...

У меня было желание как-то поддержать Андрея Кузина, но я не знал как, и вряд ли есть такие слова, которыми можно погасить человеческую беду, нежданно нагрянувшую и вот теперь уходящую с ним надолго. Это ведь не просто банальная история — еще одна неудавшаяся любовь, когда нельзя требовать от неверности, чтобы она не была неверностью, чтобы нелюбовь стала любовью. Для людей, часто оторванных от земли, людей, которые, как никто иной, умеют в суровых условиях сохранять тепло и нежность к другим, очень страшно, когда вот так судьба позволяет себе иногда невеселые, злые шутки.

Три года назад Андрей Кузин возвратился из отпуска не один. Три года его провожала в походы и встречала ласковая жена. Частая разлука вначале проверяла их чувства, потом жена устала ждать и вот вчера, собирая мужа в плавание, в истеричном рыдании заявила, что жить так дальше не может, что все это ей надоело и она уезжает домой, к матери.

Быть женой моряка, видимо, нелегко. Может быть, не всегда нужно осуждать женщину за то, что терпение однажды переполнит ее до краев и выплеснется вдруг наружу. Человек человеку рознь, и испытывается он различным образом, поэтому нелепо где-то требовать от него больше, чем он может...

Мне не доводилось переживать ничего такого подобного, я не испытывал еще основательно ни грусти расставаний, ни трепетной радости встреч, потому что меня некому было провожать и некому встречать. Я как-то не ощущал одиночества, и вдруг вот эта история с Кузиным не то насторожила меня, не то пробудила во мне чувства, когда-то загнанные глубоко внутрь. Она заставила меня вспомнить свое прошлое и убедиться в том, что тогда, в юности, и любовь-то, в общем, была у меня не настоящая, коль я не боролся за нее. Какая же это любовь, если она проходит, если мог с ней так безболезненно расстаться?..