Бронислав Волохов - Друг мой море

То был счастливый день, хотя я и понял это задним числом только теперь. Счастье зачастую оказывается совсем не там, где его ждешь. Оно появляется, а мы не замечаем его, и лишь много спустя до нас доходит, что это ведь и было в общем-то счастье...

А потом... Потом ее приезд к нам, на Север.

И я самому себе тогда боялся признаться, что! неожиданный ее приезд меня обрадовал. И мне хотелось, чтобы то, что работать ей пришлось на нашей лодке, было не просто совпадением, а ее желанием. Три дня она была рядом. Тогда я еще не разобрался в себе. Лида, видимо, считала меня бесчувственным сухарем. Прямо в глаза не говорила, но, наверное, в душе это обвинение таила. Может, поэтому и напомнила о невыполненном моем обещании.

Именно в тот вечер мы пошли с ней гулять. Взобрались на высокую сопку, долго шли вдоль берега. Внизу темнело море. Неспокойное, оно дышало холодной свежестью. Сгущавшиеся на горизонте тучи раньше срока пригасили закат.

— Смотрите-ка, море почему-то нахмурилось!..— сказала Лида, наивная в своем удивлении.

— Оно, как человек, то ласковое, то сердитое.

В воздухе запахло дождем. Мы спускались к берегу. Лида оступилась и совсем близко прислонилась ко мне. Я вдохнул запах сирени. Так пахли ее волосы. Она протянула мне руку, узкую и прохладную.

— У вас красивые руки.

Лида пристально посмотрела на меня.

— Нет, еще глаза... ресницы и вообще...

Краски над морем совсем расплылись и погасли. Я уже не различал ее лица. Стал накрапывать редкий дождик. На развилке дорог мы остановились.

— Спасибо, Антон Васильевич. Дальше пойду одна.

В голосе Лиды была нескрываемая благодарность. Я уходил от нее к себе на корабль, но все оставалось со мной. Она помахала мне рукой, я еще раз обернулся и торопливо зашагал к проходной...

Завтра мы придем в базу. Все прояснится и у штурмана Кузина и у меня, наверное, тоже. Завтра я увижу ее. Лида снова должна приехать к нам на Север по своим делам, и я расскажу ей все-все. Есть слова, которые говорят только любимым.

И я скажу эти слова тебе, мой милый доктор!..

Николай Петрович Смирнов ехал к сыну. Век дорогу он был молчалив. Вокруг сидели люди, но он никого из них не знал. Ну и хорошо, что не знал. Хорошо, что один...

Автобус мчался по ровной заасфальтированной дороге. По обе стороны сплошь зеленели деревья. В приоткрытое окно струился свежий утренний воздух, еще не нагретый летним солнцем.

Однообразие пейзажа утомляло. Николай Петрович отвернулся от окна, взял газету, но ему не читалось. Он искоса посмотрел на своего соседа, лейтенанта. Тот сидел с прикрытыми глазами. Лицо его было совсем юным. Прямой высокий лоб. С приметной горбинкой нос. По-детски пухлые губы, казалось, улыбались. А широкий подбородок, как у мальчишки-драчуна, задиристо приподнят: тронь попробуй!

На повороте автобус сильно качнуло, и лейтенант разомкнул веки. Под стрелками бровей, как светящиеся угольки, загорелись пронзительные глаза. Лейтенант изучающе посмотрел на Николая Петровича: залысина, седина на висках, рубец шрама, как ободок, через всю переносицу...

На переднем сиденье громко разговаривали. Два чубатых парня о чем-то спорили. Один не в меру горячился, ссылаясь на законы квантовой механики, другой доказывал, что тайну электрона познают еще не скоро.

«Студенты, должно быть, — подумал Николай Петрович и про себя отметил: — Мой Игорь тоже мог бы быть студентом, да не захотел, баламут окаянный...»

Мысли о сыне перемежались с воспоминаниями о собственной молодости. Тогда была война. Разруха, голод, смерть ходили рядом, заслонив собой все радостное и светлое.

Почему-то вспомнился тот страшный день сорок первого года, когда на тихое смоленское село посыпались бомбы. Жаркое летнее небо запенилось и закипело от огненных разрывов. Хвосты черного дыма то и дело перечеркивали звенящую синь. Речка, в которой беззаботно плавали домашние утки, как и небо, забилась в смертельных судорогах. Высоко взлетали частые белые смерчи, будто в воду одновременно вонзались тысячи гигантских винтов. Несло гарь, копоть. И в этом кромешном аду с плачем и криком метались в страхе дети и женщины.

Две бомбы разорвались в усадьбе Смирновых. Мать бежала огородом и кричала:

— Колюшка, сынок, ложись, прячься в канаву...

А в этот момент низко, над самым садом, проревел самолет с черными крестами. Мать подпрыгнула, мелькнула в воздухе — и все скрылось в черном тягучем тумане...

Потом вынырнуло откуда-то страшное, кричащее лицо тетки Дарьи:

— Марфуша!.. За что же это они нас, сволочи?

Тетка Дарья сорвала с головы платок и дрожащими руками стала стирать кровь с губ. Мать растерянно водила глазами и не понимала, почему сбежались к ней люди, а она лежит среди грядок не встает...

В тот день в маленьком смоленском селе похоронили восемнадцать человек. После этого каждую ночь небо лизали дымно-багровые сполохи. Больно стонала русская земля. Вскоре по узкой улице родного села пропылили чужие мотоциклисты. Немцы шныряли по хатам. Прячущихся мужчин расстреливали на месте. Беззащитных женщин избивали до полусмерти и варварски грабили нехитрое крестьянское добро. У Коли Смирнова сердце сжималось в тугой комочек. Он ненавидел тех, кто сделал его сиротой...

Однажды он не выдержал и заявил тетке Дарье заменившей ему мать:

— Простите, я оставлю вас... Пойду в лес... К партизанам...

Тетка Дарья огрубевшими руками прижала к груди его голову и поцеловала в лоб:

— Иди, сынок. Все равно житья нам здесь не будет. Сделай то, что должен был сделать твой батька. Мсти им, гадам проклятым... За мать, за отца... 3 все наши слезы...

Вечером Коля ушел из села. Война сделала его взрослым раньше времени.

Все это неведомо Игорю, его сыну. Почему же в свои восемнадцать лет он так равнодушен к тому что отобрало у отца юность?..

Учился Игорь хорошо, у него был твердый до упрямства характер. Как и положено отцу, Николай Петрович мог прощать сыну многое, хотя его отцовские чувства нередко подвергались жестоким испытаниям. А однажды — это было как удар — Игорь пришел из института и заявил:

— Учиться больше не буду. Не хочу, надоело!

— А чего ты хочешь?

— Хочу пожить без дурацких лекций, экзаменов и зачетов. Институт от меня никуда не уйдет, а молодость пропорхнет — только ее и видел.

— Выбрось эту блажь из головы, слушать противно.

— Папа, я серьезно!

— А мне шутить с тобой недосуг!

Игорь обиженно взглянул на отца:

— Тебе недосуг поговорить со мной...— И добавил резко: — Как можешь ты воспитывать своих матросов, если не умеешь понять собственного сына!

— Эк куда хватил! — Николай Петрович остановился в недоумении. — Да знаешь ли ты, что я в твои годы в окопах мерз, жизнь на земле защищал...