Джозеф Конрад - Фальк

— Они все умерли, — сказал Фальк. — Потом умерли и эти трое. Но я не умер. Все умерли, всех сломило это ужасное несчастье. Но неужели и я должен был покончить с жизнью? Мог ли я это сделать? Скажите мне, капитан! Я был одинок там, — одинок, как и все остальные. Каждый был одинок. Должен ли я был отдать свой револьвер? Кому? Или бросить его в море? Какая была бы от этого польза? Только лучший мог выжить. Это было великое, страшное и жестокое несчастье.

Он выжил! Он сидел передо мной, словно для того чтобы свидетельствовать о великой истине непреложного и вечного начала. Крупные капли пота выступили у него на лбу. И вдруг он рухнул, сильно ударившись лбом об стол, и вытянул руки.

— Но это хуже! — крикнул он. — Эта боль мучительней! Страшней!

В его голосе звучала такая глубокая уверенность, что у меня екнуло сердце. Когда он ушел, я представил себе образ девушки, плачущей молча, терпеливо, неудержимо. Я вспомнил ее рыжеватые волосы. У меня мелькнула мысль — если расплести косу, они окутают ее всю, до самых бедер, словно волосы сирены. А она околдовала его. Подумайте только: человек защищал свою жизнь с непреклонностью безжалостной и неумолимой судьбы, а теперь сетует на то, что лом не пробил ему черепа! Сирены поют и увлекают к смерти, но эта сирена плакала молча, словно сожалея о его жизни. Она была нежной и безгласной сиреной этого страшного мореплавателя. Видимо, он хотел полностью изжить свою жизнь, какой она ему представлялась. Ничто иное не могло его удовлетворить. И она также была слугой той жизни, какая и в водовороте смерти громко взывает к нашим чувствам. Она была идеально приспособлена к тому, чтобы истолковать ему женственную сторону жизни. И, наделенная в изобилии чувственными чарами, она, казалось, по-своему отображала вечную правду непогрешимого начала. Не знаю, какого рода начало воплощалось в Германе, когда с очень смущенным видом он явился поутру на борт моего судна. Однако я подумал, что и он сделал бы все возможное для того, чтобы выжить. Казалось, он совершенно успокоился относительно Фалька, но все еще о нем думал.

— Как вы меня назвали вчера вечером? — спросил он после нескольких вступительных фраз. — Вы сказали, что я слишком… слишком… забыл какое-то забавное слово.

— Щепетилен? — подсказал я.

Да. Что это значит?

— Что вы придаете всему слишком большое значение. Даже не расспросив хорошенько.

Он задумался над этим. Мы разговорились. Этот Фальк для него хуже всякой чумы. Можно ли так расстраивать людей! Миссис Герман с утра нездоровилось. Племянница молча плакала. Некому присматривать за детьми. Он стукнул зонтом по палубе. Она несколько месяцев будет такой. Подумать только, — придется везти всю дорогу во втором классе совершенно не пригодную для работы девушку, которая все время плачет!

И для Лены это плохо, заметил он, — почему именно, я не мог догадаться. Быть может, он опасался дурного примера. Девочка и без того вдосталь горевала и плакала над тряпичной куклой. Право же, Николас был наименее сентиментальным членом этой семьи.

— Отчего же она плачет? — спросил я.

— От жалости! — крикнул Герман.

Невозможно было раскусить этих женщин. Он делал вид, что понимает одну только миссис Герман. Она очень удручена и опасается…

— Чего же она опасается? — спросил я.

Он отвел глаза в сторону и не ответил на это. Невозможно их понять! Так, например, его племянница плакала о Фальке, а он, Герман, рад был бы свернуть ему шею, хотя… Он полагал, что у него слишком чувствительное сердце.

— Скажите откровенно, капитан, — спросил он наконец, — что вы думаете о вчерашней истории?

— Такие рассказы, — заметил я, — всегда бывают в значительной степени преувеличены.

И, не дав ему оправиться от изумления, я заверил его, что мне известны все подробности. Он попросил меня не повторять их. У него слишком чувствительное сердце. Он может заболеть от этого. Затем, уставившись на свои ноги, и говоря очень медленно, он высказал предположение, что ему не придется часто с ними встречаться после того, как они поженятся. Ибо ему и в самом деле невыносимо видеть Фалька. С другой стороны, смешно было везти на родину девушку, которой вскружили голову. Девушка — она все время плачет и не может помогать своей тетке!

— Теперь вам хватит одной каюты, когда вы поедете на родину, — сказал я.

— Да, я об этом подумал, — чуть ли не весело отозвался он. — Да! Я, жена, четверо детей — одной каюты хватит. Тогда как, если бы поехала племянница…

— А что думает об этом миссис Герман? — осведомился я.

Миссис Герман сомневалась, может ли такой человек сделать девушку счастливой, — она очень разочаровалась в капитане Фальке. Вчера она была очень расстроена.

Эти добрые люди, казалось, не способны были сохранить полученное впечатление в течение двенадцати часов.

Я заявил, что, лично зная Фалька, считаю его способным обеспечить счастье племянницы Германа. Он сказал, что рад это слышать и не замедлит сообщить жене. Тут выяснилась цель его визита. Он хотел, чтобы я помог ему возобновить сношения с Фальком. Его племянница, сказал он, выразила надежду, что я, по доброте своей, не откажусь исполнить эту просьбу. Он сам был явно в этом заинтересован, так как, хотя и забыл как будто девять десятых своих вчерашних суждений и негодующих возгласов, но, очевидно, опасался услышать «поворачивай направо кругом».

— Вы мне говорили, что он очень влюблен, — лукаво сказал он и простодушно подмигнул.

Как только он ушел, я сигналом вызвал на борт Фалька, — буксир все еще стоял на месте. Он выслушал меня спокойно и торжественно, словно все время надеялся, что звезды будут сражаться за него на путях своих.

Я увидел их еще раз вместе, один-единственный раз — на шканцах «Дианы». Герман, засучив рукава рубашки, сидел и курил, положив локоть на спинку стула. Миссис Герман одна занималась шитьем. Как только Фальк появился на палубе, племянница Германа, слегка зашуршав юбкой и дружески кивнув мне головой, проскользнула мимо моего стула.

Они встретились в сиянии солнца у грот-мачты. Он держал ее руки и глядел на них, а она смотрела на него своим открытым и словно невидящим взглядом. Мне казалось, что они сошлись вместе, как будто их влекла, притягивала друг к другу таинственная сила. Это была идеальная пара. В своем сером платье, облегавшем могучее тело, переполненная до краев жизнью, олимпийски торжественная и простая, она действительно была сиреной, способной околдовать этого мрачного мореплавателя, этого жестокого любовника пяти чувств. Издали я, казалось, ощущал ту мужественную силу, с какой он сжимал эти руки, протянутые ему с женственной готовностью. Лена, слегка бледная, нянчившая любимый комок грязного тряпья, бросилась к своему большому другу. И тогда, в сонном молчании доброго старого судна, прозвучал голос миссис Герман, такой изменившийся, что я круто повернулся, чтобы узнать, в чем дело.