Андрей Воронов-Оренбургский - Фатум. Том пятый. В пасти Горгоны

Достигнув вершины, они увидели совсем рядом могучую Колумбию. Величаво изгибаясь среди фиолетовых гор, она широко и щедро отдавала свои пенные воды пустынному безбрежию океана.

У Андрея захватило дух: высокое небо пугало своей замутившейся синевой. Всю ширь его пронизывали тонкие кроваво-красные жилки – такое оно было багровое, обо-жженное, с металлическими отсветами и переливами. Огромное, похожее на пылающее каретное колесо солнце медленно погружалось в океан, окрашивая горизонт глубокими красками рубина.

Давила сердце и тишина – немая и душная, как будто задумался безысходно кто-то большой, опустив глаза, растеряв в горе слова и мысли.

– Как будто тихо всё,– раздувая ноздри и хватая взглядом каждую мелочь, неуверенно выдохнул Тимофей.

– Я что-то форта не вижу,– оглаживая подзорной трубой противоположный берег, медленно произнес капитан.

– Да где-то там должон быть. Верьте мне, ваше благородие. Уж сколь времени не был тут… Не иголка, отыщем.

– Думай, Тимофей,– Преображенский пристально посмотрел в глаза приказчика.– В другой раз мне их не удержать.

Тараканов упрямо молчал, глядя на острые верхушки елей, что поблескивали в красноватых лучах заката, а потом сказал:

– Не подведу. Я уже дважды… ваш должник.

И когда они подходили к лагерю, тихо добавил:

– Похоже, я лишнего смел говорить прежде. Зубы скалил… забудьте. Но одно зарубите в памяти,– приказчик престранно поглядел из-под бровей на капитана: – Я хочу, чтобы вы огляд имели строжий.

– В чем? – Андрей напряженно воззрился на проводника.

– Во всем. Упырь среди нас…

* * *

Пока ожидали возвращения капитана с приказчиком, Чугин, притулившись к сосне, ловил минуты отдыха; мысленно молился за родных, за товарищей, за себя… Уставшему и запуганному, ему вспоминался теплый огонь его дома, названия соседних деревень, которые какой-то щемящей, особенной, русской болью входили в его душу: Алпатьево, Троицкое, Большая Речка, Порохин Яр, Барсучий Лог, Васильково… Вспомнилась радость рыбалки с тятей, когда в сырой мотне невода, пахнущего тиной и лилиями, приплясывало жирное золото и серебро карасей; припомнился и ночлег на лугу, россыпи звезд, приятели, «молотившие» пужливые байки, и сладкая дрема, что крадется к тебе под овчину вместе с дымком костра… Вспомнился и пьянящий дух молодого сена, молока, душный запах подгоревших на печи семечек и легкие облака сквозь прохудившуюся крышу сеновала…

И сейчас, обнимая, как любимую дружку, ружье, он с пронзительной силой ощутил тоску по родной стороне… В закопченных, чумазых котлах, где варилась крупа или ставился чай, тоже сновали оброненные сосновые иголки, но это были не те, не родные, что стали теперь дороги сердцу… Кирюшка смахнул кулаком набежавшие слезы. Скучные черные избы, где бабы в понёвах прядут и поют бесконечную песню, похожую на стон, казались ему отныне заветным раем, дороже коего у него нет на всем белом свете.

– Ты чего опять горюешь? – Соболев своим вопросом, точно камнем, разбил тихую гладь нахлынувших воспоминаний.– Ты, Чугин, небось еще был в пеленках, а лень-то уж была с теленка. Накось, держи фляжки. Ну, пошто зад не отрываешь? Служись. Как жрать, так губа ковшом. Айда за водой.

– Уж, чо ли, кончилась? – матрос недовольно поднялся и, забросив широкие ремни двух фляг на плечи, уныло поплелся следом.

Смеркалось. Воздух, пропитанный дыханием океана, сделался влажным. Чугин едва поспевал за аршинным шагом Соболева. Обойдя поляну лесом, они держались звериной тропы, что петляла между деревьями, тянулась к реке. Скверно и беспокойно было на душе. Древняя тропа, по всему брошенная и забытая зверьем, уже давно превратилась в едва приметную стежку. Росистые заросли с узкими листьями тускло мерцали сталистой зеленью; с них падали прозрачные капли и, казалось, они плачут. Ближе к воде чаще начали попадаться мрачные черноствольные деревья, сплошь поросшие мхом, опутанные паутиной. Погода, как на грех, стала портиться: низкие, полные дождевой хляби тучи ползли им навстречу, кое-где из них тянулись свинцовые косынки дождя. Ни одной пичуги не встретилось им на пути, а это была плохая примета: ночью дол-жен был зарядить затяжной дождь.

– Ляксандрыч,– Чугин, придерживая гремливые фляжки, нагнал Соболева и, скрывая внутреннюю тревогу, озадачил болтовней: – Верно, однако, судачут, что когда шибко влюблены, то непременно стреляются. Наш-то… готов был… с Гергаловым, царство ему небесное… Как думаешь…

– Отстань,– Соболев задрал бороду, приглядываясь к накипавшим тучам.– Соплив еще о его скобродии судить. Ускорь шаг. До дождя бы поспеть.

– А все же жаль фрегат,– покорно сменяя тему, бросил на затравку матрос.

– Дом всегда жаль, чай, не пустое место.

– А я любил у Тихона на камбузе подремкать, когда в «свободе» наша вахта была.

– А эт отчего? – не сбавляя шага, буркнул марсовый.

– А там запах был скуснее, как дома,– алея ушами, открылся Чугин.– Закроешь глаза, и блазнится, будто матонька у печи ухватом гремлит…

Соболев придержался на миг, по-отцовски полохматил голову Кирюшки, прижал к груди и вздохнул:

– Ну чо тут возразишь? Верно думаешь…

– Вот я и думаю,– заглядывая в глаза Соболеву, вспыхнул Чугин.– Не хочу я помирать! А ведь чую, во сне виделось, бытто с ангелом говорил… Сгинем мы все…

Вдали над океаном блеснула несмелая весенняя молния. Горы затянула сумерь, хмурая и холодная, что мурашки поползли по коже.

– Уж лучше бы я в Охотске сбежал да прибился бы где,– тихо обмолвился Кирюшка.– Руки-то есть…

– А головы, выходит, нету! Идем, глупеня! – острожился Соболев.– Я-ть тебе закажу бега. Вот доберемся до наших, напомни мне твой разговор. Я тебе поземный по-клон устрою, сесть не сможешь! Ты прежде о долге и товарищах должен думать, а уж потом о себе. Гляди, девица нашлась. Да! Счастье наше морячье, что вода в брезне: тянешь – полно, вытянул – пшик. Ну, так что с того? Чего ты о жизни знаешь?

– Знаю! – шея Чугина стала темной, что свекла.

– Ты знаешь столько, сколь я позабыл. Жить ему не хотца! Да ты должон Христу челом бить, что он тебе глаза на мир дал раскрыть. Бог что послал человеку – то и мяконько. Служба, брат, карактера требоват. А кто в нужде не мыкался, тот и счастья не распознает. С такими ветрами в башке не дай Бог… Еще один бой, и перва пуля твоя.

– Да они ж обложили нас, как борзятники того русака, и гонят по дикой земле… А до наших, поди, еще два лаптя по карте!

– Да хоть бы и три! Ну, чего ты на меня так глаза лупишь? На мне узоров нет. Ты б лучше портки залатал, ходишь, аки Адам в раю, срамом сверкаешь, вот капитан увидит… Ладно, пошли, вон уж и реку видать. Нет, погоди,– Соболев вдруг подмигнул Кирюшке и, всучивая свои котелки, усмехнулся: – Знаешь, поди, где моряк добро хранит?