Андрей Воронов-Оренбургский - Фатум. Том пятый. В пасти Горгоны

– Вестимо где… в портках,– помня матросскую прибаутку, кивнул Чугин.

– Ну так погодь малость… Или иди… я быстро, нагоню тебя.

Тонко поскрипывая дужками котелков, Чугин неохотно побрел по тропе. Он обогнул схваченные лишайником зеленопегие валуны и отошел уже саженей на тридцать, как вдруг позади что-то сухо треснуло. Матрос судорожно обернулся, Ляксандрыча не было. Ладони враз посырели, поджилки затряслись, что осиновый лист.

«Матушки-батюшки! – он готов был закричать благим матом; в мозгу стыло пальнула мысль: – Сейчас кончат меня». Надо было стрелять на звук или просто бежать —всё было бы умнее, но Чугин стоял снопом, напрочь удавленный. И когда из-за деревьев показалась родная фигура Ляксандрыча, слезы потекли по его щекам и только теперь стало понятно, что жалобно подвывал не кто иной, как он сам… И тут его взял безуемный стыд.

– Отчего здесь… камни и люди… похожи на привиденья, дядя? – Чугин, скрывая свой страх, оградился вопросом.

– А что тут думать,– Соболев забрал котелки,– коли сей берег мертвецов. У этой реки, приказчик сказывал, дна нет. Кто знает, может, она начало берет… из пасти самого черта.

Ляксандрыч понизил голос до шепота и с сырой хрипотцой обронил:

– Здесь, поди, кажду ночь голоса утопленников слышны.– Перекрестился и, толкнув Кирюшку в плечо, буркнул: – А ну не трись у ног! Пошли!

Пришедший вечер был прекрасен. Легкий бриз раскачивал тростник, и его гибкие стреловидные стебли танцевали свой древний танец. Небосвод взялся необычайной предзакатной чистотой, и единственными звуками, раздающимися в звенящей тишине уходящего дня, были баюкающий говор океанской глади да редкое шуршание кролика или береговой выдры, вспугнутых дымом костра. Этот вечер, казалось, был создан для наслаждения и радости, но в сердце Чокто не было этих чувств. Душа его ожесточилась от долгих дней, проведенных в томительном бездействии, омраченная воспоминаниями неудачного штурма Большой Лодки белых людей. Треть лучших воинов его племени ушла в Страну Вечной Охоты, да и его собственная рана затягивалась плохо.

Теперь он как никогда ненавидел белых за то, что они приплыли к его родному берегу, за то, что они убили многих из его людей и вообще за то, что земля родила их. Он ненавидел и Великий Дух за его равнодушие к шехалисам. Мать Касатка, прародительница рода, тоже отвернулась от Людей Берега, вконец разбив его сердце. Цимшиан сказал ему, что Большая Лодка погибла, поднявшись огненным облаком к небу, поведал и о бежавших людях, среди которых воины видели Белую Птицу… Знал Чокто и о приезде Водяной Крысы, и о его предложениях… Но всего этого ему было мало.

– Создатель, почему ты продолжаешь причинять мне боль? – спрашивал он Великого Духа.– Почему, почему ты сделал белые лица сильнее нас? Разве не мы твои любимые, лучшие дети?

Чокто вспомнил растерзанного серым медведем отца, его тускнеющий взгляд и меж почерневших губ алые от крови зубы… и челюсти молодого вождя заныли от усилия. «Если бы отец был рядом со мной, мы одержали бы победу…» Чокто в отчаянии сжал кулаки и откинулся на мягкие шкуры. Глядя на темнеющую кровь неба, он представил грядущий бой с белыми… Там, над полем битвы, деруще резали ухо крик ворона и треск черных крыльев стервятников, гремели выстрелы и победные кличи его воинов… «Месть – это брошенное копье. Оно мчится, как ветер, и невозможно остановить его полет»,– вновь вспомнились слова отца. Широкий, упрямый рот Чокто изогнула улыбка. «Я отомщу, и Белая Птица будет готовить мясо у моего очага».

Постепенно его голова стала остывать. Но горечь и злость не проходили. Эти два чувства превратились во что-то холодное и твердое, как лед на реке в Месяц Лыж.

Лежа на брошенных в траву волчьих шкурах, он вспомнил, как искусные руки шамана при помощи ножа извлекали из его груди большую пулю. Свинец в его плоти прорвал дыру величиной с голубиное яйцо, оставив на коже, подобно татуировке, синее пятно. Но это обстоятельство только радовало вождя. Чокто гордился новым шрамом, окрасив его бурой охрой, но еще более он радовался вырезанной из его груди пуле. Теперь он хранил ее для нового боя, и предназначалась она для главного вождя с Большой Лодки.

Семь лун он провел в бараборе Цимшиана, семь лун пальцы жреца смазывали его разверстую рану бобровым жиром, смешанным с целебными травами. Первые три дня Чокто находился между жизнью и смертью. Но на четвертый его слух уловил глухой рокот бубна и гортанное пение жреца; и лишь тогда знахарь вышел к настороженным глашатаям и убежденно заявил, что духи смилостивились к шехалисам. Но несмотря на это, последующие дни протекали как предыдущие. Состояние Чокто практически не менялось. Шаман часами просиживал возле него, говоря с духами и ожидая, не захочет ли Чокто что-нибудь сказать ему… В те ненастные ночи над лагерем висел рогатый месяц, роняя свои бледные лучи на восковое лицо вождя, утратившее отпечаток всяких страстей. Временами пересохшие губы шевелились и Чокто пробовал что-то сказать. Цимшиан и его жены-старухи молча смачивали его рот или подносили настой отвара, если на то был сделан знак сурового старика. Бормоча какие-то бессвязные обрывки слов, вождь жадно пил и снова впадал в забытьё и подол-гу лежал совершенно тихо, пугая могильным молчанием притихших скво. Однако шаман, читающий заклинания и перебирающий священные связки, был спокоен. Состояние больного больше походило на сон, чем на предсмертное беспамятство. Минул еще день, когда Чокто, несмотря на невыносимые страдания, без помощи старика приподнялся на шкурах и даже попробовал сам взять в руки протянутый черепаховый панцирь с мясным бульоном. Но после того, как посудина опустела, он застонал и вновь упал на заботливые руки старух. Крупные капли пота выступили на его бесстрастном медном лице. И вновь его уложили, и вновь гремел барабан и грустно звучала глиняная свистушка, прежде чем молитвы жреца привели его в чувство.

Теперь в стойбище люди были окончательно уверены, что сын Касатки не покинет племя. Могучее здоровье и непреклонная воля Чокто чувствовались даже в его ше-поте.

– Наши воины всегда с великой честью принимали смерть,– прохрипел он, глядя в морщинистое, как печеное яблоко, лицо Цимшиана.– Они смеялись в лица врагов и пели песни… Зачем ты сохранил мне жизнь, старик? Убей меня. Я не собака, которой дарят жизнь.

– Тебе ее подарили духи,– раздался в ответ кашель.—Ты должен отомстить за кровь своего народа. Когда ты поднимешься и выйдешь на тропу войны, пусть будет легок твой путь, сынок, пусть сумки твоих воинов будут всегда полны пороха, свинца и мяса… и пусть не отсыреет наш трут.