Святослав Пелишенко - Хождение за два-три моря

Зато совсем домашний, уютный вид у стареньких, ржавеньких, нагруженных песком барж. Корму подпирает тупорылый буксир. Иногда, скорбно пыхтя, буксир толкает сразу несколько барж. На палубах сохнет белье, ходят бабы, замотанные в белые платки.

— Деревня плывет! — восхищался Данилыч. — К такой прицепиться — горя бы не знали.

Мы были не против стать на буксир, но первая оказия случилась только в середине дня…

— Ребята!! — заорал Данилыч. — Гей, на барже! Возьмите на буксир. Не обидим!

— У нас мотор испортился! — лживо вторил я.

— Привет из Одессы!!! Ура-а-а! — вопил Даня, не покидая каюты. Текст криков роли не играл: рев двух моторов начисто убирал из речи смысловую нагрузку.

Как с помощью жестов изобразить желание стать на буксир? Данилыч разрешил эту проблему просто. Он попеременно поднимал над головой то кормовой конец с петлей, то бутылку водки. Казалось, капитан одновременно хочет выпить и повеситься и не знает, с чего начать.

Но речники — люди сообразительные. На мостике толкача показался крупный, голый по пояс мужчина. Он лаконично махнул рукой, указывая место у правого борта.

Суда звонко «поцеловались», сжав кранцы, и пошли рядом.

Ух-ух-ух… Яхта, примостившаяся под буксирным боком, напоминает кисейную барышню об руку с деревенским кузнецом. Ухажер что-то рокочет раскатистым басом, а дама семенит рядом, изредка вздрагивая от его шуток.

— Можно? — Капитан буксира нанес нам визит. — Будем знакомы, Алексей.

— Очень приятно… Накрывайте стол, ребята.

На палубе «Гагарина» стало тесно. Алексей был молод, но широк и грузен, как Тарас Бульба. Спускаясь по трапу для осмотра каюты, он застрял плечами в люке.

Мы с Сергеем переглянулись. Опять пробуждалась психология туриста, в представлении которого вся Сибирь должна есть пельмени и за что-то бить белку в глаз. Сейчас перед нами был потомок казаков, степняк, наследник разбойного и вольного духа Войска Донского. Перед внутренним взором замелькали нагайки, шашки и лампасы. В памяти почему-то всплыли непонятное слово «ясак» и фраза «его благородие хорунжий приказали в капусту порубать».

Сели за стол. Данилыч весьма кстати вспомнил, что сегодня день Военно-Морского Флота. Выпили. Алексей охотно рассказал, что по Дону ходит пятый год, раньше служил на Дальнем Востоке.

Я почувствовал себя обманутым. Где местный говор, шипящие «язви тя в душу»? Алексей говорил правильным, усредненным языком радиодиктора. Я тщетно пытался уловить «нечто ястребиное» в его «воинственном смуглом лице»: лицо было самое обыкновенное, потное, несколько тяжелое.

— Простите, Алексей, а вы местный? Из станичников? — осторожно спросил Сергей. Казак усмехнулся:

— Вроде того. Наши сюда после войны перебрались.

В поиске казацкого колорита я решил, что речь идет о второй русско-турецкой войне. Не все запорожцы после разорения Сечи ушли за Дунай; часть была переселена на реку Ею, потом на Кубань, и составила основу Кубанского войска. Может быть, Алексей из них?

Но когда говорят «после войны», всегда имеют в виду последнюю войну.

— Отец погиб, — рассказывал капитан буксира, — у матери дома никого, а тут, под Ростовом, кое-какая родня. Вот и переехали.

Мне стало стыдно. Что я ждал — дешевой опереточной экзотики? На Алексее были мешковатые рабочие штаны. Без лампасов.

Гость ушел. После обеда время замедляет свой бег. Ух-ух-ух… Хорошо идти на буксире. Решительно ничего не делаешь и вместе с тем приближаешься к цели. Это и есть рай: оправданное безделье. Ух-ух-ух…

Бесконечно тянутся мимо нас берега. Правый холмист, обрывист. Водораздел здесь проходит вплотную к реке. Много суходолов — выбитых, истощенных земель.

По другую сторону реки яркая, ядовитая зелень у самой воды, часто бурелом, путаница гниющих стволов. Лес береговой, несерьезный. Чувствуется его малая глубина, проникающее присутствие степи за узкой полосой прибрежной зелени. Иногда в самой чаще мелькает лысина песка. И ветер совсем не лесной — сухой, горький, прокаленный над пустыми плитами материка. Лесной пейзаж со степным подтекстом.

Лежа на палубе, я не спеша лениво размышлял. У греков, веселых пантеистов, каждый ручей имел свою нимфу. Тем самым за ним признавалось право на индивидуальность. Интересно, как выглядела бы нимфа Дона? И жара, и ветер, и повторяющаяся красота реки, и ритм буксирного баса — за всем угадывается единый замысел, все это вариации на единую тему. Странно — в море о теме моря я не рассуждал. Ух-ух-ух… Хорошо было в море. На Дону тоже неплохо, но жарко. Буксир пыхтит. Тема буксира ведет по теме Дона ржавую тему баржи. Ух-ух-ух… Тема. Тьма. Ма…

— Ребята! Возьмите на буксир! — кричал Данилыч. Я проснулся. Шкипер взывал к небольшой самоходке, которая обгоняла яхту.

— Где Алексей? Мы ведь были уже на буксире!

— Алексей отстал, баржу песком заправляет, — глядя в бинокль, сказал Сергей. — Не выйдет, Данилыч. Там опять женщина.

Капитан в последний раз, безнадежно махнул водкой. Самоходка вильнула к нам, потом выровнялась и увеличила ход.

— Кино, — тоже глядя в бинокль, хихикнул Даня. — Он за руль, и она за руль. Он тянет налево, она направо.

— Третью оказию зевнули, — видя, что я ничего не понимаю, объяснил Сергей. — На Дону, видно, традиция: с женами плавать. Капитан к нам, жена от нас. Разная реакция на вид бутылки.

За то время, что я спал, зной отпустил. Солнце садилось. Река стала похожа на цветную фотографию. Голубой воздух, желтый песок, зеленые листья — краски очистились, утеряли богатство полутонов.

«Гагарин» шел мимо большой станицы. Правый берег был здесь особенно крут, левый порос особенно густым лесом.

В слове «станица» мне всегда чудилось нечто былинное. Станица, стан, становище. Детская мечта о кочевой жизни. Костер, ночное, «утро туманное, утро седое»…

— Мелиховская, — прочел Сергей над ветхой пристанью. — Красиво.

Я вспомнил, как днем искал на казаке Алексее лампасы, покраснел и попытался собраться. Набеги и кочевья — прошлое. В Мелиховской, конечно, создан колхоз. Станичники смотрят передачу «А ну-ка, парни!», посевная прошла успешно, и председателя недавно протянули на райкоме за разбазаривание техники полевого стана.

Но все же станица, надо признать, отличалась от обычной степной деревни. Вольный дух казаков не принимал стандартов. Улиц не было. Двухэтажные усадьбы сбегали по склонам плавных верблюжьих горбов и толпились у реки в беспорядке, как табун, пригнанный на водопой. Над водой ярко зеленели вербы.

— Батя, давай тут заночуем! — вздохнул Даня. Он рассматривал казачек, полоскавших на мостках белье. Данилыч сделал вид, что туговат на ухо.

Заслышав стук мотора, женщины выпрямились, смеясь, что-то певуче кричали.