Анатолий Вахов - Фонтаны на горизонте

Исчезла женщина, исчезла и опасность. Корабль пронесло мимо рифов, и все остались живы...

Когда же Скруп поступил на угольщик, то и там его подстерегала опасность. Женщина с ребенком-девочкой упросила капитана взять ее до Гонконга. Скруп знал, что это принесет несчастье. Так и случилось. Машина вышла из строя, и две недели пароход носило по Атлантике. Тогда Скруп сделал то, что он делал всегда. Он пришел на помощь, он спас судно и команду от гибели. Ночью он пробрался в каюту пассажирки, и его руки быстро нашли ее горячее горло. Как билась эта дьяволица под его руками. Но от Скрупа никто не уходил. А девчонка даже не успела заплакать... Стоило лишь их отправить за борт, как утром им встретился пароход и оказал помощь. Скруп никому не сказал о своем богоугодном поступке... Он никогда не говорил о них. А их было много, и сегодня он совершит еще один...

Закат потемнел, точно застывающая кровь. Скруп шептал молитву, не сводя с него глаз. Он был верен своей клятве, которую очень давно дал себе Он был еще мальчишкой, юнгой, когда погиб его отец. Тогда моряки говорили, что все случилось из-за женщины, которую рыбаки взяли с собой в море...

Скруп вновь ощутил рукоятку ножа. Он хотел бежать в каюту к Захматовой, но его остановил голос боцмана:

- Скруп! Довольно пялить глаза на небо. Берись-ка

за точило!

Старый матрос покорно подошел к группе моряков. Они при свете фонарей заканчивали точку флейшерных ножей.[15]

Флейшерные ножи — серпообразные широкие лезвия на метровых деревянных рукоятках для разделки китовых туш.

Скруп молча взялся за ручку и стал ее размеренно крутить. Матрос, водивший по точилу лезвием, из-под которого вылетали искры, предложил:

- Помолись Скруп, чтобы наши флейшеры закалились и их не пришлось больше точить.

Моряки захохотали. Скруп молчал. Он не обижался на товарищей. Погрязшие в пороках, они не ведали о том, что им грозит. А он знал. Поэтому он терпеливо ожидал, когда его отпустят, читая про себя молитвы.

Стало уже совсем темно, когда Скруп, наконец, освободился. Он брел по палубе, а перед его глазами все еще белело лезвие ножа и сыпались искры. Они, как капли крови, которые брызнут из-под его ножа...

Скруп осмотрелся. Люди на палубе не обращали на него внимания. Он это хорошо чувствовал, как зверь, крадущийся к своей жертве. Старый матрос незаметно скользнул на трап, ведущий на вторую палубу, на корму. Там прямо с палубы был вход в каюту врача. Короткие ноги Скрупа переступали неслышно. Он весь обратился в слух. Тихо, спокойно. Вблизи нет людей. А вот и желтая дверь каюты. На ней табличка с надписью: «Судовой врач». Скруп постоял перед дверью секунду, потом тенью пробежал вдоль переборки и взглянул в освещенный иллюминатор каюты.

Елена Васильевна сидела в кресле, откинувшись на спинку. Руки ее безвольно лежали на подлокотниках. В пальцах правой руки дымилась папироса. Голубоватая струйка, медленно извиваясь, тянулась кверху. На Захматовой было темное, туго обтягивающее грудь платье.

Черные, коротко остриженные волосы были небрежно зачесаны назад. Простая гребенка едва в них держалась.

В электрическом свете лицо Захматовой казалось желтым, и это еще сильнее оттеняло ее темные глаза и пушок на переносице и губе. Скруп видел в лице женщины что-то нечеловеческое. Особенно его тревожили эти глаза. «Как у дьяволицы»— мелькнуло у Скрупа, и он на мгновение ощутил страх, который тут же сменился ненавистью.

Елена Васильевна взяла со стола книгу, но, полистав ее, бросила обратно и затянулась папироской. Скруп окинул взглядом каюту с отворенной дверью в приемную. Постель была уже разобрана. «Не придется тебе в ней нежиться», — усмехнулся про себя Скруп. Он едва сдерживался, чтобы не захохотать, не посмеяться над этой женщиной, так покорно ждущей его. Скруп выхватил из кармана нож, быстрым незаметным движением раскрыл его и осторожно коснулся щеки. Послышался сухой слабый треск волос. Скруп метнулся к двери...

Захматова не слышала, как отворилась дверь, как Скруп пересек каюту-кабинет, где врач принимает больных, приготовляет лекарства... Она увидела старого матроса уже на пороге своей каюты. Он стоял, чуть нагнувшись вперед, держа руку с ножом за спиной. Глаза его уставились в лицо молодой женщины, а маленький рот сжался еше туже.

— Зачем пришел? — Захматова поднялась с кресла, и в то же мгновение Скруп с глухим смехом бросился на нее. Елена Васильевна успела лишь заметить, как у нее перед глазами мелькнул нож, и невольно отпрянула назад.

Скруп почувствовал страшный удар по плечу. Отлетев в сторону, он ударился о переборку и, быстро повернувшись, увидел двигавшегося на него Журбу. В дверях стоял, что-то крича, Ли Ти-сян... Он сопровождал Журбу на перевязку. Когда они спустились по трапу, то увидели, как Скруп с ножом вбежал в каюту Захматовой. Журба бросился следом за ним и подоспел в самую последнюю минуту. Сейчас Журба двигался на Скрупа:

Брось нож, год дэм![16]

Год дэм! — черт возьми! (англ.).

Максимка, ходи назад, — кричал в испуге Ли Ти-сян, который видел, что лицо Скрупа искажено гримасой и он готовится наброситься на Журбу.

Ли Ти-сян кинулся вперед, чтобы закрыть собой Журбу, но опоздал...

Моряк охнул и повалился на пол, а Скруп, бросившийся к двери, был сбит с ног Ли Ти-сяном и тщетно пытался высвободиться из крепких рук китайца...

Елена Васильевна опустилась на колени около Журбы. Ее руки быстро и привычно обнажили грудь раненого. Захматова невольно прикусила губу. Нож ушел по самую рукоятку. «Как мало выступило крови, — машинально отметила она. — Неужели рана смертельная? Нет, нет...»

Захматова оглянулась, чтобы попросить кого-нибудь помочь ей перенести Журбу на операционный стол, и с удивлением увидела нескольких незнакомых моряков. В каюте стояла напряженная тишина. Елена Васильевна не заметила, когда увели связанного Скрупа прибежавшие на шум борьбы рабочие базы.

Ли Ти-сян, сжав руки, смотрел на Журбу со страхом и болью. Его губы шевелились. Китаец хотел что-то сказать своему товарищу, но не мог выговорить ни слова.

— Перенесите Журбу на операционный стол, — поднимаясь на ноги, сказала Захматова. Ее голос зазвучал так властно, что сразу же всем как бы передалось ее спокойствие, которого в ней не было, но которое видел в ней каждый.

Ли Ти-сян с такой болью и надеждой смотрел на Захматову, что она, не выдержав его взгляда, отвернулась и нарочито грубо сказала морякам, поднимавшим Журбу: