Алексей Штрыков - Шаньго чжуань. Тетрадь в белом бархате [СИ]

В углу моего горного пейзажа красовалась подпись, которую я специально сделал по-корейски.

— Мастер Тан их воспроизвёл, — ответил я. — Вы ведь понимаете корейский?

— Ещё чего! — буркнул художник. — Закорючки и есть закорючки, но мне-то что!

Он поудобнее поставил чернильницу, надел повязку и начал рисовать. Это было удивительно. Ни одной помарки. Ни одного лишнего нажима. Ни одного лишнего движения. Кисточка словно волшебная в точности воспроизводила мои горы и туман со всеми их недочётами и огрехами. Помню, как в детстве мой одноклассник Шикуай, подходя к слепцам на улице, строил им смешные или страшные рожи, чтобы проверить, действительно они ничего не видят. Смотрелось отвратительно, но, честное слово, сейчас, сидя перед мастером Линем, мне хотелось выкинуть нечто подобное.

Последней кисточка вывела корейскую надпись. Художник демонстративно отвернулся от стола, сдвинул повязку на лоб и язвительно сказал:

— Обычно я подписываю свои работы. Но ставить свою подпись под этим не хочется. От мазни Тана вы её и так отличите. Главное — не перепутайте с оригиналом.

Портрет он воспринял чуть более благосклонно и снисходительно посоветовал мне совсем забросить пейзажи и поучиться рисовать людей. Я подал ему новую кисть, а, когда повязка вернулась на глаза, подменил чернила. После первой, практически идентичной копии, у меня не было сомнений в том, что Хань Болин получится таким, как надо. Накануне я прописал для себя, как вести разговор, когда Отражённый Феникс после работы обнаружит перед собой чистый лист бумаги, но этого не потребовалось: самоуверенный художник, как и в первый раз, отвернулся от стола, словно боялся замарать глаза, глядя на недостойные вещи.

Когда мы вышли из часовни, он небрежно спросил о дне оглашения вердикта. В своей победе над Ядовитым Таном он не сомневался и теперь ждал, когда же насмешник будет посрамлён перед всеми. Я ответил, что погадаю на удачную дату и всех соберу здесь же. У меня в запасе было несколько дней, и я пока не совсем знал, как выпутаюсь из этой истории с судейством.

Невидимый портрет вместе с неиспользованными листами тем же вечером оказались у алтаря в шатоском святилище. Я достаточно легко убедил Минхёка, что отличный способ отблагодарить Пэков и Тынов за гостеприимство — это подарить им для ритуала немного по-настоящему хорошей, дорогой бумаги. В конце концов убитый любил рисовать и в своей деревне мог о такой только мечтать. Бедные рудокопы были тронуты проявлением такой заботы, а мне оставалось только ждать.

Все эти дни после захода солнца я выходил к беседке на заднем дворе, где меня ждала строгая и терпеливая учительница. Письменность, которую она взялась меня преподать, была отнюдь не сложной, но давалась мне с трудом. Возможно, потому, что мысли мои были заняты другим. Тех, кому по прочтении всего вышеизложенного покажется, будто мой план исполнялся холодным спокойствием, заверю: это не так, я сомневался в каждом шаге, понимая, что возлагаю слишком большие надежды на суеверие шатоских рудокопов, и вспоминая, что в довершение ко всему нам противостоит неизвестная зловещая сила, способная разом перечеркнуть все мои начинания. И только ночью все эти сомнения и тревоги выбивались из-под маски. Мэйлинь, наверное, была единственным их свидетелем.

Лишь в последнюю ночь — в тот самый момент, когда старейшины Шато встречались с Хань Болином, — мне стало почему-то легко и спокойно. Заслышав мои шаги, Мэйлинь, как обычно, прервала элегию. Я встал рядом и, глядя на полускрытые облаками луны, попросил:

— Пожалуйста, допой её до конца.

Весь следующий день я провёл при господине Чхве. Уже с полудня на улице у ямыня судачили о чудесном происшествии в Шато, но Пэки и Тыны явились только под вечер — и, казалось, прибыли всей деревней, облачённые в траурные одежды, мужчины и женщины. Я не видел их шествия собственными глазами, но, судя по чужим рассказам, было на что посмотреть.

Длинная процессия, пристойная для губернаторских похорон, трёхголовой белой змеёй проползла весь город от восточных ворот и замерла перед управой. Трёхголовой — потому что впереди понуро шли трое: старейшины обоих родов и деревенский староста Тын Ынхо. И в каком виде! Каждый из них был связан, как преступник, и волочил на шее тяжёлую деревянную колодку — впрочем, без указания вины. В таком виде они перешагнули порог приёмной господина Чхве и разом рухнули на колени, содрогаясь от рыданий. Как свидетелю этой картины мне стало неловко. Правитель тут же повелел поднять их и освободить, но вошедшие упорно не желали вставать, смотрели в пол и выли, требуя самого сурового наказания для себя и пощады для своих детей.

— Да что вы такое натворили? — встревоженно спросил префект.

Со своей ролью он справлялся в разы лучше шатосцев. Если в их искренность как-то не верилось, то он, хоть и знал всё от начала до конца, даже мне сейчас казался совершенно сбитым с толку.

Староста, не поднимая головы, начал историю издалека, с рассказа о том, каким замечательным пареньком был Пэк Ханыль, как эмоционально откликался на чужие беды и оттого порою походил на бунтаря, хотя сам свято чтил священные устои и был вернейшим сыном и подданным. О том, что страшная его насильственная смерть стала горем для всей деревни, и о том, что по навету злых людей Пэки и Тыны стали думать, что к ней причастен господин Чхве.

Префект, дотоле утиравший слёзы рукавом, на этом месте изменился в лице и с негодованием вскочил.

— Что?! — кричал он по-корейски. — Как смели вы даже подумать такое обо мне, вашем земляке и соплеменнике! Горе вам, неблагодарные свиные души! И такое-то мнение о себе я заслужил! Да, Ханыль был вспыльчив и резковат, но ведь я любил его, как сына, и, видя его искренность, даже приглашал посоветоваться о ваших невзгодах, потому что чувствовал: он со мною честнее, чем вы, барсучьи дети! Ханыль, Ханыль!..

Он рухнул обратно в кресло и залился слезами. Шатосцы всхлипывали нестройным хором. Наконец староста продолжил повествование — об общем семинедельном трауре и последней беседе с покойным, к которой готовились всей деревней. Далее он рассказал о самом обряде (в общем повторив то, что я уже слышал от Минхёка) и добавил, что при том тщании, с которым шла подготовка, Ханыль просто не мог не ответить. Господин Чхве сразу преобразился: от гнева и обиды не осталось и следа, в глазах читался живой интерес.

— Наш мальчик был не только хорошим рудокопом, он был талантливым художником. Явившись к нам этой ночью, его дух нарисовал убийцу!

Староста быстрым движением выпростал руку из, казалось, тугих пут и достал из-за пазухи свёрток с работой Линь Цзандэ. Разворачивая бумагу перед префектом, я в очередной раз подивился таланту Отражённого Феникса: художественный стиль и почерк Ханыля были соблюдены в точности.