Михаил Ланцов - Помещик. Том 1. Сирота

— С тебя, батька, с тебя, спросят, а не с нас. — ехидно улыбнувшись, заметил один сотник. — Не перекладывай с больной головы на здоровую.

— А я, полагаете, под пытками молчать стану? — повел он бровью. — Сдам вас — облегчу себе участь. Это ведь вы Петра прикрываете.

— И грех на душу возьмешь?

— Грехом больше, грехом меньше, — пожал он плечами. — Все равно в аду гореть.

— А если мы признаем, что Петр занимался татьбой, шума получится замять?

— Нет. Шум будет так или иначе. Или вы думаете, что о волнениях в посаде тульском царю не доложат? Уже через седмицу он уже будет о том знать.

— Знать — то знать, — заметил один из сотников. — Но ведь если Петр паскудным делом промышлял, то и на нас подозрение падет.

— Потому и нужно сделать все так, чтобы к нам вопросы не возникли.

— Наказать семью Петра?

— Ой дурное это дело. Евдокия — огонь баба. Она сама посад на уши поставит.

— Ох да… — согласились с ним другие, начав отклоняться в обсуждение женщин, и их недостатков.

— Погодите. — поднял руку сотник. — Ежели мы признаем, что Петр занимался татьбой, то Евдокии невместно будет оставлять часть поместья на дожитие. Да и виру взыскать с них надобно. Большую. И пересмотреть долги. Это что же получается? Ее на улицу выгонять? А дочь Петра бесприданницей оставлять?

— Кстати, да. Поместье у Петра славное. И населенное добро.

— Почему? — спросил воевода.

— Что почему? — удивился сотник.

— Почему оно населено добро? Все мы пострадали от татар. Все кто — то кого — то лишился. А Петра, что?

— Он сказывал, что сумел всех схавать по оврагам.

— И зерно с прочим имуществом?

— Видно так.

— И татары их не нашли?

— Так у него поместье в низовье Упы. Они туда если и заглядывали, то мельком. Повезло ему. А так — то да. Землянки они порушили.

— А посевы?

— Не успели.

— Дивно… а ведь он, вроде бы, первым про татар прознал.

— Так и есть. Но его люди были в передовом дозоре. Чего в этом дивного?

— Как что? Крестьян сохранил. Грабежей почти избежал. Да и тут, на посаде, так оказалось, что он словно ждал их. Оттого в кремль быстро все перенес.

— Мы все ждали.

— Но успел все сделать чин по чину только он.

— Нет, — покачал головой один из уважаемых помещиков. — Петр не мог с татарами быть в сговоре. Не такой он человек. Да и отец его погиб от их сабли. В бою с ними он был особенно лют.

— Может и так… — согласился воевода.

— Однако же поместье его — добрая землица. Ее ему и нарезано щедро, и людишками заселена.

— А что с вдовой делать? По миру пускать?

— А что мы с бабой не справимся?

— С одной — то? — усмехнулся воевода. — А с жинками своими вы что делать будете? В церкви шапку снимать не стыдно будет? С проклеванными плешками то?

— Шуткуешь?

— Да куда уже там? Выкидывать Евдокию на улицу никак нельзя. Иначе бабий бунт грянет[1], а он пострашнее посадского волнения. Но, ежели признаем Петра татем, то придется.

— Ну Андрейка… ну мерзавец… — покачал головой один из сотников. — Заварил кашу.

— Это мы еще не знаем, какие у него дела с церковью и какого беса в Тулу прибыли огненники. — грустно усмехнулся воевода. — Так что каша у него вышла на загляденье. Не только из крупы, но и с салом, солью и прочим. Теперь ей главное не подавиться.

— Может он от ран умрет?

— И что это изменит? С живым — то полегче будет. Да и воин из него добрый растет. Видели, как он Петра расписал? О! А я видел. Что дитя неразумное. Даже той поганой сабелькой, что у Прошки была. Знал стервец о том, что она не выдержит сильного удара. В общем — я бы против него раз на раз не пошел бы. И это сейчас. А что будет дальше? Верно дарование к делу воинскому, что у Прошки имелось, у Андрейки усилилось. Тем более, что не он эту кашу заваривал. Он лишь уперся рогом и не стал, как телок на поводу идти. Если бы Петр палку не перегнул, все бы обошлось. А он, дурень, увлекся. Ему бы и долг спрашивать не следовало вот так. Но жадность взыграла. Что поделать. А кто без греха?

— Что воин славный — это добре. А жить с таким колючим да зло…чим человечком то как? Не будет ли от него больше бед, чем пользы?

— Ой ли? Краска у него кончилась. Денег особых тоже. Будет жить да службу служить как все. Рано или поздно окажется в долгах. Ничего особенного.

— А кончилась ли она? — спросил один из сотников.

— А откуда она вообще взялась? Может Прохор тайной торговлишкой промышлял? Ведь Андрейка с купцами знается.

— А кто с ними не знается?

— И все же — откуда краска?

— Андрейка сказывает, что не ведает. И в это я вполне верю. Мал он был, чтобы в таких делах участвовать. А Прошка преставился. И вообще, — хлопнул по коленке воевода. — Это неважно все. Вот что с вдовой и дочкой Петровой делать?

— А может признать их поединок Божьим судом и ограничиться долговой тяжбой?

— Уже не получится. Ежели до царя известие о волнениях дойдут, то он строго спросит. А прежде людей своих пришлет все разузнать.

— Тогда получается, что Петрову семейству… — начал говорить один из участников совещания.

И они сосредоточились на этом вопросе. Весьма и весьма серьезном. Потому что жены их не поймут, если их уважаемые мужи лишат Петрово семейство части поместья для дожития и обложат крупными штрафами, по сути выгнав на улицу. Преступление ведь Петра переходило в такой подаче из частного долгового спора, в совершенно иную плоскость. Получалось, что тот обманом ввел общество в заблуждение и хитростью выманил у воеводы достаточно крупную сумму денег. А потом еще и разбоем занимался прямо в пределах города. Такие дела «заминать» можно, если о них широко не известно. Тут же уже поздно…

Андрейка же в это самое время сидел в одной из комнат терема воеводы и думал о том, как ему получше сбежать. Его по непонятной для него причине посадили не в холодную, как воевода публично распорядился, а просто заперли в какой — то комнатушке. Дверь была просто прикрыта, но там постоянно кто — то терся.

В самой комнате было все захламлено самым основательным образом. Прежде всего имелась пара сундуков с тряпьем и несколько бочек с чем — то. Остальные вещи были просто свалены кучами, иной раз внушительными. Сундуки же стояли рядом и на них ему кинули несколько шкур, чтобы не так жестко было. И ушли, не оставив ни поганого ведра, ни еды. Что, в общем — то было нормально. В те годы преступники вполне мог умереть в холодной от голода, так как кормить их было не обязательно. Чем нередко пользовались, затягивая рассмотрения неудобного дела… а потом его рассматривать уже не требовалось, так как обвиняемый преставился.

Он прокручивал в голове всю дорогу сюда. Планировку кремля. Возможные пути отхода. И надеялся на то, что Устинка с Егоркой все еще не сдались властям или сбежали. А значит там, у них в лодке оставалась кольчуга с мисюркой, копья, щиты и сулицы с луком. А еще более пятидесяти рублей. И главное — прорваться туда, к ним, да утечь по реке в неизвестном направлении.