Владимир Конюшев - Ударная армия

Обогнали Борзова… Рванули гранаты на широком крыльце, и два бело-красных флажка скрылись в темном, дымном провале высокой двери ратуши.

На крыльце еще молча втискивались в дверь солдат ты, когда Горбатов оглянулся…

Правее горящих танков выскочили на площадь несколько «тридцатьчетверок»… На ходу, задирая стволы пушек, ударили по верхним этажам ратуши…

— Давай, Гриднев, друг, давай! — засмеялся Горбатов — узнал он по номеру на переднем танке, что это орлы гвардии капитана Марка Гриднева прибыли добивать немца.

— Связь тянешь? — крикнул Горбатов подбегавшему, похрамывая, командиру батареи.

— Есть!

— Ну, захромал, аника-воин… — Горбатов засмеялся. — Давай, Зинченко, трубочку. А то мой Шароварин чикается еще, горе луковое… Не найдет катушку кабеля получше — башку оторву… Отдышись, Семен. Вот сегодня ты действовал будь здоров. Что твое, то нам не надо. Молодец, Сеня… Спасибо…

Хайкин поднял голову, посмотрел на окна ратуши…

— Все, капут немец, — засмеялся Горбатов. — Минуты уж четыре тихо сидит, паразит…

— Ты куда хочешь звонить? — сказал Хайкин, вытирая лоб платком из синего шелка.

— Как куда? Начальство радовать, чудак. — Горбатов подмигнул. — Кто первым доложит о хорошем дельце — тому орденок, а ты вот проморгаешь — больше медальки не жди, не-ет, Сеня… Полковник Вечтомов твоего доклада покуда ждет, я раз — и в дамки…

— Звони уж, карьерист…

Горбатов по привычке подул в микротелефонную трубку, и легкий шорох убедил его, что связь есть.

— Артиллерия?.. Это капитан Горбатов. Найди там, друг, связиста моего, Шароварина. Он под этой, под аркой. Пусть передаст Афанасьеву — ратуша взята. Понял?.. Ратуша взята штурмовым отрядом гвардии капитана Горбатова… Погоди, скажешь — совместно с поляками. Понял, друг? Ну давай, шуруй.

Горбатов отдал трубку Зинченко.

— Вот как надо воевать, Сеня. Звони Вечтомову-то, и топаем, поглядим на эту избушку, а?.. — Горбатов, поправив поясной ремень на пыльной телогрейке, пошел к двери. Сапоги его ступали твердо.

В дымном вестибюле толпились солдаты второй роты и поляки, курили, поглядывая на десятка четыре немцев, стоявших у начала коридора, откуда валил дым…

— Кто старший? — спросил Горбатов, прищурившись, и сразу из толпы немцев вышел полнолицый невысокий офицер в шинели без ремня.

— Оберст Дервиз!

— Вольно… По-русски говорит кто? — поверх полковника оглядел немцев Горбатов.

— Я говорю, — улыбнулся полковник. — Немношечко.

— Почему не капитулировали?

— Приказ, господин капитан.

— Прика-аз… — Горбатов махнул рукой, повернулся к своим солдатам. — Выводите вшивую команду. Пересчитать. Трофимчук — старший, возьмешь пять бойцов. Давай!

— Слушаюсь, товарищ гвардии капитан!

— Ребята, Николаич наш живой?

— Порядок!

— Ну и ладно.

Горбатов засмеялся, посмотрел на поляка с оцарапанной щекой.

— Где ваше начальство, хлопец? Брали вместе, а познакомиться не успели…

Поляк опустил глаза.

— Убили пана поручника…

Горбатов покусал губу, отвернулся, увидел Семена Хайкина.

— А мы, Сеня, всё живые… Война, сука…

И побрел Горбатов по лестнице, иногда чихая от дыма, — хотел увидеть Борзова.

Плакали за спиной гвардии рядового Борзова парни в зеленых шинелях — стояли кучкой возле древка с бело-красным полотнищем, билось полотнище под ветром с Балтики в большом проеме провалившейся черепичной крыши…

Оглянулся Борзов, постоял — и пошел к выходу с чердака: не надо смотреть, как плачут люди, вернувшиеся на родную землю…

— Товарищ Сталин, докладываю. Войска Второго Белорусского фронта освободили Гданьск.

— Благодарю вас, товарищ Рокоссовский. Очень хорошо. Дадим салют. Теперь ваша задача — как можно быстрее совершить всем фронтом марш-маневр на Одер. Как можно быстрее, товарищ Рокоссовский. Без вас большая игра под Берлином не выйдет…

— Войска фронта сделают все возможное, товарищ Сталин.

— Не сомневаюсь. Спасибо. До свидания.

Рокоссовский положил трубку телефона. Глянул на улыбавшегося майора Павла Павловича.

— У меня для вас… — начал говорить Павел Павлович, но замолчал. — Разрешите, товарищ маршал, выполнить просьбу одного гвардии полковника? Очень хотел бы повидать вас… по сугубо личному делу…

Рокоссовский засмеялся.

— Неисправим ты, Павел Павлович… Опять ведь мудришь…

— Это жизнь-матушка мудрит, товарищ маршал…

— Зови полковника, раз уж… сугубо личное дело.

— Слушаюсь!

Павел Павлович подошел к двери просторной комнаты, слабо освещенной в этот поздний ночной час двумя лампочками в люстре из хрустальных висюлек, мягким движением руки распахнул ее пошире.

— Товарищ гвардии полковник… Прошу вас… — сказал почему-то очень тихо Павел Павлович и вышел из комнаты.

Рокоссовский смотрел на человека с бритой головой, стоявшего на пороге…

— Товарищ маршал… — хрипло проговорил гвардии полковник Вечтомов. — Извините… я…

Рокоссовский подходил медленно.

— Господи… Аркадий…

Гвардии полковник заплакал…

Сева, пожалуй, уже доехал до Инны… Да, должен доехать… Час двадцать три…

Инесса Андреевна Манухина… Напишет мне или нет? Не напишет. Незачем ей писать. Подумаешь, генерал Никишов прислал адъютанта… Генералам легко быть вежливыми… Странная у нас была первая встреча… Впрочем, сейчас на матушке-земле такие вещи происходят, что…

Да, тридцатое марта… Данциг мы взяли, за двое суток взяли, во всей армии, наверное, не найти было грустного лица…

Я увидел Манухина в коридоре сената, мы там были с Корзеневым, Семенов был, Сева был… Манухина я никак не ожидал здесь встретить… И когда рядом увидел Инну… Почему-то подумал, что это немка, нельзя же было представить, что студентка консерватории, москвичка идет по коридору сената, обходя груды фаустпатронов… Синие глаза… Умные. Спокойно смотрели на меня, когда Андрей сказал: «Сергей Васильевич, наконец-то я тебя изловил… Месяц бегаю за тобой, тешась благими упованиями… Во-первых, разреши поздравить с победой, дорогой мой. И, во-вторых, позволь представить… Старшая дщерь моя… вот, из Москвы… Всей доблестной Седьмой ударной понравилась («Папа…» — улыбнулась Инна), получила сто двадцать девять предложений руки и гвардейского сердца, но не желает оставить меня, старика, в одиночестве и треволнениях… Инесса Андреевна, урожденная Манухина, прошу любить и жаловать…»