Владимир Конюшев - Ударная армия

Синие глаза были спокойны, улыбались… Она умница, Инесса Андреевна Манухина, она понимала, что отец сейчас волнуется, поэтому и говорит так, с усмешечкой, пожалуй, даже чуточку опасливой… Сказала: «Очень будем рады видеть вас на концерте, товарищ генерал… Разрешите пригласить вас от всей нашей бригады… В три часа. Папа, здесь, да?» Манухин сказал, что перед входом в сенат концерт дадут специально для штурмовых отрядов, член Военного совета приказал ансамблю дать концерт для штурмовиков, выведенных уже во второй эшелон…

Мы ушли из сената вместе с Манухиными… У подъезда стоял автобус, смотрели в окна женские и мужские лица, совсем не солдатские лица… Инна сказала: «Я буду очень рада вас видеть… Я давно знаю о вас… С сорок третьего года, мне писал папа… Он очень вас любит…»

А потом?.. Да, автобус уехал, и тут подкатил на «студебеккере» Егор Павлович… Подвел какого-то младшего сержанта, смуглого паренька… Чудак, нашел для меня этого славного Казаряна… «Сергей Васильевич, такой шоферюга — лучше меня! Не пьет, не курит, золотой парнишка, Сергей Васильевич! Самого лучшего из своей автороты отдаю от души, Сергей Васильевич!» Корзенев засмеялся: «Товарищ командующий, раз уж так гвардии старший лейтенант просит, придется уступить…»

Наверное, Казарян с Севой уже возвращаются…

Ну что ж, Сергей, держись…

Только больше всего на свете хочу, чтобы маршал сказал «да»…

(— Николай Семенович, как на Одере?

— На центральном участке вода без перемен — шестьдесят сантиметров. На левом фланге — двадцать. Ветер — один балл.

— Добро.)

Письмо перед боем писать — каторга.

Душа плачет, а писать надо…

Борзов, чуть посветлее стало над Одером, пристроился поудобнее в окопе рядом с ротным (спал еще Горбатов), листок бумаги приложил к трофейной офицерской сумке, чернильный карандаш подострил финкой.

Написал вот что:

«Лидонька! Ты за меня не бойся, ты в меня верь. Чувствую себя хорошо, как и все солдаты сейчас, потому что до победы теперь быстро дойдем, не зря ноги били в кровь. Лидонька! По тебе скучаю, по детям очень крепко, но скоро вас всех увижу и жить будем хорошо. Приснилась мне наша бригада, будто подхожу я к твоим станкам, погонялку сменить на 462 станке, а у тебя на полотне один брак, подплетины да близны. Я тебя ругаю, а ты заплакала, мне тебя жалко стало, косынка твоя, голубая, которую Анна Евстафьевна Коробова тебе подарила в тридцать девятом году, с косы твоей на пол упала, а я, дурак, на нее сапогами, в сапогах сам себе приснился, привык к сапогам за войну. А чем сон кончился — заспал, никак не вспомню. Приеду домой, погуляю недельку, пойду на фабрику. Руки зудят, Лидонька, это я тебе честно. По Шуе тоже крепко скучать стал, город у нас хороший и зеленый. У немцев кругом камень, душе без вольности. Ну, кончаю, Лидонька. Целую тебя крепко и наших маленьких. Твое письмо читал я Венеру, смеялись, как ты племяша от курева отучала. Дядя Коля приедет, скажи Толику, за курево будет давать на все свои дисциплинарные права, как у нас в армии солдаты говорят, рано ему еще табаком баловать. За Жанну я спокойный, девочка у нас всем взяла, в тебя удалась. Ей ответ напишу завтра, очень хорошее письмо мне прислала доченька, я тут показал Венеру, так он удивился, что в первом классе такой почерк уже красивый. Мы тут теперь, Лидонька, все за нашу Россию крепко гордимся. Видали тут в Германии всяких народов пленных концлагерных, глазам поперву страшно было глядеть, до чего их тут замордовали фашистские империалисты, арийцы поганые. Как русских увидят на дороге, так не знают, как сказать за свое спасение от верной погибели на чужой земле. Прямо мильоны людей! А немцы теперь своего Гитлера из души в душу кроют, когда припекло их, а раньше куда как им весело было, когда он к Сталинграду пер своими танками. Были честные, которые все понимали по сознательности, да их перевешал Гитлер да по лагерям измывался. Ну, кончаю, Лидонька! Твой всегда муж Николай.

19 апреля 45-го года в Германии тебе писал».

Закурил Борзов, посмотрел на листок — осталось местечко… Примета плохая — перед боем о своем счастье писать, но не удержался Борзов, меленькими буквами добавил:

«Недавно мне третий орден Славы лично большой товарищ вручил, поцеловал меня перед строем, и «ура» дал команду кричать. Венер тебе кланяется низко и просит тебе передать, чтобы ты за меня не переживала, подразделение у нас хорошее и потерь очень мало. Еще раз целую крепко. Николай».

Треугольничком письмо сложил Борзов, сумку стал открывать, смотрит — Венер Кузьмич из-под плащ-палатки голову показал.

— Отписался?.. А чего ж меня не разбудил?

— Да набегавшись ты, Веня, всю ночь на ногах…

— А письмо за меня кто напишет?

— Да успеешь, Венер Кузьмич.

— Дела… Вторую неделю дома без писем, ревет мамаша, точно… Ты погоди, Николаич, я сейчас отрапортую мамаше…

А уж со всех взводов связные письма солдатские к Борзову несут — он к артиллеристам, во вторую батарею, те письма доставлял, как стал ординарцем…

Совсем рассветало, только туман вроде еще гуще над черным Одером стал. Борзов в свою трофейную сумку письма сложил, тридцать восемь треугольников, — чуть не вся рота сегодня домой поклоны шлет…

Взял последний треугольник Борзов — от ротного (мамаше весточку подать — дело короткое, мамаша и без письма чует, как сынок дышит на белом свете), по кустикам, через бугорок, а тут и пушкари, на прямой наводке стоят…

Лопатами еще машут пушкари — не успели за короткую ночь окопы оборудовать…

Подошел Борзов к четвертому расчету, с сержантом Банушкиным за руку поздоровался.

— А-а, полная Слава! — Банушкин засмеялся. — На Героя еще не подали, Николаич?

— Пишут, пишут, — Борзов подмигнул. — Ваша почта еще не утопала?

— Та хиба ж мы письма писали? — Мишка Бегма сказал, зло суглинок лопатой из ровика отваливая.

— Не ходи в артиллерию, сын украинского народа, просись в пехоту, — Борзов усмехнулся. — А мы всю ночку дрыховецкого давали, во как, артиллерия. Валяй к нам, Миша, примем, парень ты хороший. Теперь ты младший сержант, отделение тебе Венер Кузьмич с ходу даст, а то и помковзводом будешь. А?

— Ни, мне и туточки добре!

— Ну, гляди сам.

Борзов на станину пушки присел. Другого б кого Банушкин за такую серость матерком шугнул — пушка ведь, не телега обозная; но полному кавалеру ордена Славы можно и на станине сидеть, заработать солдату эти три звездочки — крови своей не жалеть…

Закурили Борзов с Банушкиным (хозяин угостил махорочкой из Саранска).

— Лейтенант ваш пишет чего? — спросил Борзов. — Все при Сергуне?

— Позавчера письмо получили. У нас лейтенант сила был парнишка, до сих пор все огневики жалеют, что забрали… Прислали нам тут из училища, да так… не шибко. Одно дело — журналы фрицевские собирает, на кой черт — ума не приложим… Это, говорит, свидетельства эпохи, во как, смех один… — Банушкин затянулся цигаркой так, что махорка затрещала, и тут заметил осуждающий взгляд Мишки Бегмы, понял, что выкладывает перед пехотой свои батарейные тайны, сказал, прищуриваясь: — Вообще-то взводный у нас отчаянный товарищ… Так вперед и жмет, только удерживай… Работящий мальчонка, до трех ночи сам с лопатой вкалывал на третьем расчете, мозоли с непривычки — до крови, а он все лопатой машет… А уж огонь ведет — ну!.. Все тебе довороты и прицелы в голове держит, попробуй махани куда снаряд за молоком — беда, не спорь, сразу тебя к стенке прижмет, память у него точненькая…