Тодор Кондов - Передает «Боевой»

Багрянов придерживался другого мнения:

— Я бы осудил его на пятнадцать лет заключения, но «помог» бы ему умереть от сердечного приступа или чего-либо подобного через два месяца после процесса.

Евдокия вспыхнула:

— Я повешу этого Александра Невского. Разве это не тот самый человек, о котором говорят, что он знал тайны дворца?

Багрянов попытался успокоить ее.

Богдан Филов встретился с княгиней по какому-то незначительному поводу. Она хотела отправиться путешествовать в Швейцарию, но считала, что рано оставлять Болгарию, такую неустроенную после смерти Бориса. По ее сведениям, Йоанна делала реверансы то влево, то вправо.

В ходе разговора регент как бы случайно заметил со вздохом:

— А сейчас у меня только головная боль от этого сложного процесса, на котором будет разоблачена русская миссия.

Евдокия сидела близко около регента. Она постучала пальцем по его руке, уставившись в его водянистые, тусклые глаза:

— Мы думаем, господин регент, что вы никого не разоблачите. Вам останется разоблачить самих себя. Это ясно уже после первого дня. Русские звонили в министерство иностранных дел и протестовали против необоснованного шума вокруг них и против намеков, имевших место на процессе. Поэтому повесьте Пеева, и конец. Ведь вы ради него пришли, господин регент?

Филов усмехнулся. Это было знаком согласия.

Вечером он позвонил военному министру, чтобы тот потребовал от своего председателя суда поднять антисоветскую кампанию на процессе и ударить именно здесь. Не поддаваться ни на какие уговоры и осудить Пеева на смерть.

Военный министр спросил как бы между прочим:

— А не привлечь ли Никифорова?

Богдан Филов промолчал. Потом со вздохом обронил самую большую тайну дворца:

— Он единственная надежда царицы. Она верит, что Никифоров спасет ее перед большевиками. А перед англичанами — другой. Посмотрим, кто нас спасет после расправы над Пеевым, — и он засмеялся глухим невыразительным смехом. Впрочем, он уловил одну недовысказанную истину, недовысказанную временно. В том, что она станет фактом, он уже почти не сомневался.

В помещении караула тюрьмы светилась тусклая лампочка. Свободные от наряда спали. Бодрствовавшие сидели снаружи в накинутых на плечи шинелях. Курили. Лениво разговаривали, утомленные тяжелым днем, однообразными и потому убийственно тяжелыми были все дни.

Кандидат в подофицеры лежал на спине на жесткой кровати. Руки его онемели под головой. Глаза были устремлены в грязный потолок. Мрачные мысли сковали его. Он шесть часов был на заседании. Ноги от долгого стояния отекли, но это еще было ничего. Теперь же у него щемило сердце. Почему он так одинок и беден? Почему вынужден стоять перед распряженными волами в городе у покрытого инеем кубометра краденных из общинного леса дров? Почему обижают его, когда покупают его труд и страх? Почему он испытывает беспросветную нужду? Почему к муке уже с Димитрова дня начинают примешивать смолотую лебеду и кукурузные стебли? Почему во всем доме на девять человек — одна-единственная чашка, в которой несколько кусочков сахара, — для кутьи, когда устраивают поминки или если кто-нибудь из детей заболеет, чтобы подсластить чай из ромашки или липы?

Почему господин Капралов продает на два миллиона скота и за один вечер пропивает у корчмаря Жеко шесть тысяч левов? Он видел, как тот отсчитывал деньги! А он зарабатывает шестьсот левов в месяц и кормит четырех из десяти в доме? Этот доктор в очках говорит что-то о тайнах тех, что воюют на фронтах Востока и теснят немцев на запад. В докторе — обаяние героев из легенд о гайдуцких защитниках, сила тех, которые не стояли смиренно перед пашами. В нем сила стариков, которые показывали раны, полученные восемнадцать лет назад, когда в селе зажгли большой огонь на кургане и сожгли портреты царя.

Солдат прикусил губу. Он чувствовал, что на процессе защищают его самого, его судьбу, его будущее. Ему казалось, что вот он становится рядом с доктором Пеевым, берет часть его вины на себя, как тот радист Эмил, и отвечает председателю суда словами доктора:

— Если и есть у нас предательство, то это предательство дворцовой прогерманской клики, которая предала нацию фашистам. Если это национальное предательство начало катастрофы, то причина ее в основе экономического и государственного строя.

И, словно специально для солдата, доктор усмехается, показывает куда-то в направлении выходной двери и говорит:

— Поэтому голодающие хотят знать причины голода, а им отвечают пулями и нагайками. Поэтому виновники нищеты нашего народа судят теперь коммунистов, тех, кто знает, как залечить раны, каково будущее нации…

Будущее нашего народа мрачно и тревожно. Это беспокоит коммунистов, а также людей из народа с честными мыслями, с правдивыми душами, с искренними сердцами. Тогда, господа, за что меня судить? Меня называют большевистским шпионом. Хорошо, вам нравится эта формулировка: она пугает своей грозностью. Но это не предательство — спасать свой народ посредством разведки от предательства, спасать свою страну от разгрома и национальной катастрофы. Это не шпионаж — охранять с помощью разведки свой народ от платных шпионов, находящихся на службе, которую должны занимать только предельно честные, бескорыстные люди!

Кандидат в подофицеры поднял голову:

— Кто это?

— Спишь, начальство? — заглянул ему в лицо солдат. — Беги, подпоручик зовет тебя.

Подпоручик, сын учителя, был мобилизован еще до войны. Этот юноша, как говорили солдаты, походил на девушку. Он был начитан и замкнут, служил в тюрьме случайно, замещал какого-то подпоручика из кавалерии. Пришел сюда, потому что его ранили на Балканах во время сражения с партизанами.

— Садись, Ильо!

— Слушаюсь, господин подпоручик! — И солдат опустился на стул.

— Ильо, побудешь под арестом этой ночью. А утром не ходи в судебную палату.

Кандидат в подофицеры замер:

— Разрешите спросить, господин подпоручик, почему?

— Генерал Кочо Стоянов видел, как ты глядел на того с усами, Пеева. Приказал убрать тебя из зала суда.

— Первый раз вижу таких людей, господин подпоручик.

— Ты в этом уверен, Ильо? — Офицер предложил сигарету. — Большевизм — отрава для народа, Ильо. Он гонит людей бунтовать ради куска хлеба, проливать кровь из-за того, что существуют рабы, Ильо. Большевизм страшен, потому что хочет отобрать миллионы у миллионеров, Ильо.

Солдат слушал как громом пораженный. Подпоручик говорит точно так же, как и другие офицеры, — против коммунистов, а тебе хочется слушать его еще, еще и еще.

— Я не буду смотреть на господ подсудимых, господин подпоручик. Я буду смотреть только на портрет его величества.