Александр Сытин - Мертвые всадники

— Закятчи очень плохие люди, — сказал Кадырбай. — Но в коране сказано, что богатство и бедность — в руке Аллаха...

Русский засмеялся, а Кадырбаю стало страшно. Он подумал, что в русском сидит шайтан. И стал смотреть на бледного Ахмеда. Русский что-то писал, а потом снова спросил Кадырбая:

— Скажи, этот человек говорил тебе, чтобы ты работал у него на поле.

— Да, он меня звал,—сказал Кадырбай, не понимая, почему Ахмед задрожал всем телом и стал отказываться.

— А за какую часть ты должен был работать? — снова спросил русский.

— За половину урожая...—сказал великодушный Кадырбай, чувствуя, как у него по спине пошел холод. Русский снова засмеялся, а Ахмед неподвижно уставился на него, как на змею, и молчал.

— Ну, так вот что, — наконец, сказал русский Ахмеду. — Мы знаем, что ты закятчи бека Мугафара. И потому отправим тебя с красноармейцами к беку. Говорят, он хотел тебя видеть.

И Ахмед упал на колени.

— А ты, дурачок,— сказал русский, поворачиваясь к Кадырбаю,— приходи завтра утром сюда и скажи всем, кто из Бухары, что когда завод закроется, так вам всем дадут работу, да, кроме того, завтра вам выдадут деньги.

Кадырбай поклонился и хотел уйти.

— Да не кланяйся, никому не кланяйся, — сказал русский. И Кадырбай, почему-то покраснев, поспешил к двери. Он не понимал и боялся этих людей, 'которые смеялись над кораном и ругали эмира, хотя и чувствовал, что они относятся к нему очень хорошо. Кроме того, ему было жаль Ахмеда до слез. Теперь будет еще одна красная роза. И Кадырбай весь холодел при одной этой мысли.

6

„Красная роза“ закятчи

Кадырбай долго шел по заводу, пока достиг места своей работы. Здесь прессовались кипы. Электрические лампы тускло мерцали в облаках плавающего хлопка. В прессовальне не было никого, и вместе с Кадырбаем ввалилась новая смена. Все взяли лопаты и пошли к черной яме, которая была посреди прессовальни. По углам ямы подымались четыре балки, между которыми скользил огромный пресс. Он спускался из темной дыры в потолке. Яма была наполнена хлопком, но этого было мало. Всю последнюю неделю сверху подают хлопок с перерывами, потому что завод перерабатывает запасы последнего сбора. Вот из отверстия сверху повалила густая белая масса. Как белый сугроб, навалилась она на полную яму, и хлопья полетели по всей прессовальне, покрывая пушистым слоем весь пол. Рабочие с завязанным ртом сгребали деревянными лопатами хлопок в одну кучу, а потом кто-то из них прошел к двери и потянул за веревку. Это был сигнал, и сверху между балками беззвучно скользнул огромный

пресс прямо на груду хлопка, а от него задрожал весь пол. Внизу под полом стала лязгать какая-то машина, обвязывая кипу толстой проволокой. Пресс ушел вверх и скрылся в темноте, а в углу ямы белела кипа. Она сама вывалилась в боковую дыру и медленно поехала с четвертого этажа вниз, во двор по деревянной дорожке.

Яма опустела, но снова повалил хлопок сверху. Яма вновь наполнилась хлопком так, что краев не было видно, — они сровнялись с полом прессовальни. Рабочие бродили, еле видя друг друга из-за плавающих волокон хлопка, и усаживались, где попало, чтобы передохнуть.

Кадырбая в этот день поминутно клонило ко сну. Последнюю неделю Ахмед ничего не давал ему, кроме лепешек, и Кадырбай совсем ослабел. Кроме того, от холодного дождя и ветра он очень продрог, а тут было так тепло. Ласковый пушистый хлопок давал покой, грел и был мягче пуха. Так хорошо было забыться от всех горестей и растянувшись погреть в хлопке озябшие руки и ноги! Кадырбай опустился на ворох хлопка рядом с ямой и мгновенно забылся тяжелым сном. Он вздрагивал, ворочался, нежный белый пух облеплял его при каждом движении, и скоро Кадырбай слился с белым, ласковым сугробом хлопка и погрузился в блаженное забвение отдыха.

Скоро будет вторая ночная смена. Сверху из темноты кто-то закричал:

— Ой, уртакляр (товарищи), хлопка больше нету. И скоро будет смена. Мы уходим.

Рабочие побросали лопаты и стали надевать одежду, разбросанную по всей прессовальне. Минут через двадцать раздался второй гудок и работа завода пошла обычным порядком. В прессовальню вошла вторая ночная смена. Сверху хлынул белый поток, кто-то из рабочих потянул за веревку, и снова от пресса задрожал весь пол. Забрезжил мутный рассвет, сквозь сетку дождя стали видны деревья и двор завода. В прессовальню заглянул кочегар Юсуп и пошел дальше. Бухарцы искали друг друга, чтобы итти в контору завода за деньгами. Но в это время на дворе, там, где грузчики громоздили всю ночь новые кипы, что-то случилось. Несколько человек с ужасом разбежались по всему заводу, тревожно завыл гудок, и весь завод остановился в одну минуту. Из всех дверей бежали люди на склад, и безмолвная толпа, с ужасом глядя вверх, сгрудилась у стены хлопка. Сквозь лившийся дождь, среди кип, изготовленных за ночь, на высоте третьего этажа, лежала розовая кипа, и от дождя с нее текли вниз розовые полосы.

— Да ведь это Кадырбай,— тихо и отчетливо проговорил кто-то из бухарцев, и вся толпа содрогнулась от ужаса. Несколько человек бросились с шестами на верх кипы, карабкаясь по груде хлопновых кип, и, наконец, ее столкнули шестами. Она стала катиться и падать с уступа на уступ, а люди внизу стонали от ужаса при каждом ее толчке. Наконец, она скатилась. Несколько человек взвалили ее на тачку и повезли к конторе завода, а с нее текли розовые ручьи и оставляли следы по дождевым лужам.

— „Красная роза" закятчи Ахмеда,— мрачно сказал черный кочегар Юсуп, который лучше всех знал, как голодал Кадырбай.

Пришелец с запада

1

Детство Алимджана

Старый вдовец Макай, казанский татарин, был чужаком в Туркестане. Вместо чалмы носил он круглую татарскую шапочку, одевался, как все русские, и ел все, даже свиную колбасу. Он был грамотен по-татарски, умел говорить по-русски, в городе мог позвонить по телефону и одно время даже служил у судьи переводчиком. Каждый кишлак дал бы ему землю и воду, но для хозяйства нужна жена, а породниться с бедняком никто не хотел. После службы у судьи Макай начал было торговать в горах среди киргиз, доставляя им вьюками материю и посуду. Но однажды на узком повороте над Дарьей все три лошади чего-то испугались и, взвиваясь на дыбы, одна за другой сорвались в пропасть. В одну минуту Макай стал нищим. Желтые волны понесли кувыркавшихся лошадей, а Макай бежал версты три по опасной тропе и провожал глазами плывшие тюки материи до тех пор, пока они не намокли. С тех пор Макай оставил мысль о женитьбе и, начиная с весны, занимался каким-нибудь делом. Макай был катта уста (большой мастер) и знал несколько ремесл. Лишь только сходил снег, Макай начинал работу с ткачами. Листья на тополях были еще не серебряные, а ярко зеленые и липкие, в воздухе носились длинные паутины, и лавочники начинали выбрасывать не проданные дыни, провисевшие в тростниковых плетенках всю зиму. С восходом солнца Макай будил маленького Алимджана и вместе с сыном шел к весенним уличным ткачам. На стук в калитку выходили мастера с целой охапкой шелестящего серебряного белого шелка. Пройдя кривыми закоулками, они останавливались на большой улице, где было больше тени от тополей, и разматывали основу. Один стоял на месте и перебирал руками, выпуская из мешка толстую пачку шелка, нежную, как девичья коса. Впереди не спеша шел Макай и через каждые десять шагов втыкал палки в щели глиняного дувала. Следом остальные бережно укладывали основу на палки и оглядывались и перекликались между собой. Обыкновенно основу растягивали на целый квартал до угла. Оба конца ее мастера привязывали веревками к деревьям и расправляли паутинные нити шелка. Они были натянуты так туго, что маленький Алимджан любил бросать на серебряную паутину весенние сережки тополя и смотреть, как они просыпаются вниз. Алимджан разносил веретена с шелком из второго мешка, и старый ткач.с желтым лицом задумчиво шел вдоль всей основы, мурлыча песенку о шелковом саазе (бандуре). Ткачи становились каждый между двумя палками и пропускали поперек основы челноки, перебирая нити, как струны, худыми ловкими пальцами. Прохожие не мешали весенним ткачам, стараясь итти посреди улицы, и никогда ни одна арба не задевала основы. Если проехать было нельзя, то арбы сворачивали в другую, улицу и объезжали место работы. Пока солнце текло по небу, воздушная полоса основы меняла свой цвет. С утра она была голубовато-серая, и сквозь нее было видно землю. К полуденному намазу вдоль дувала уже вилась зеленая полоса каймы, а к вечеру материя была готова. Лучи заходящего солнца горели красно-желтыми столбами в клубах базарной пыли, и шелк блестел голубыми и розовыми отливами, как жемчуг. Ткачи с помутившимися от усталости глазами свертывали и укладывали хрустящую материю в мешок и торопливо расходились по домам. В этой работе проходила целая неделя, иногда две. На тутовых деревьях поспевали листья, и в прохладных комнатах мастеров выводилась шелковичная грена. Они начинали кормить червей, а Макай приступал к новой работе. У него не было денег, чтобы ждать, пока черви вырастут и завьются в коконы. С мешком и палкой, взяв сына за руку, Макай шел по кишлакам чинить битую посуду. Они приходили в чайхану и садились. Жители приносили целую груду битой посуды, которую надо было починить. Разбитые фаянсовые тарелки, пиалы русского фарфора, стеклянные стаканы лежали грудою черепков, и Макай принимался за работу.