Александр Сытин - Мертвые всадники

Возделывать поле, ожидая каждый день набега, было еще труднее. Все давно привыкли к стычкам и переполоху, и надоело это всем до смерти. Молчал даже начальник милиции, хотя ему было что расказать. Неделю назад шайка, за которой он охотился, оцепила его дом, чтобы захватить врасплох, сонным. В одном белье он выскользнул с пятью своими джигитами из Керманшаха, а через три дня привез с собой труп предводителя шайки и выставил его для опознания в тени на базарной площади. Родственники за телом не явились, но прошел слух, что шайка рассыпалась, и Керманшах мог быть, спокоен, так как обычно урока хватало месяца на два. Только лихорадочный блеск глаз у начальника милиции и подвязанная левая рука подтверждали рассказы милиционеров о том, что во время последнего дела его изрядно рубнули по плечу шашкой. Кербалай, глава киргизского рода Чуназ, посадил его вместо себя на почетное место, где было больше подушек, и все считали, что этого довольно. Общее внимание привлек Алимджан, но больше всего гости были заняты водкой. Эгга! сегодня ее было сколько угодно. Пиала с кишмишевкой ходила по кругу, и каждая затяжка чилима подымалась облаком дыма к лампе. Когда пиала обошла круг несколько раз, Кербалай обратился к вновь приехавшему:

— Алимджан! Давно, когда твой отец был жив и торговал по горам, я сажал на седло маленького сына Макая, а теперь ты вырос, и мои волосы стали, как снег.

— Старик снял с головы большой малахай.

— Я ничего не знаю о том, где ты был, расскажи нам что-нибудь новое, потому что дни наши одинаковы.

— Кербалай, — почтительно Заговорил Алимджан, — я мог бы остаться там, потому что эти восемь лет я учился день и ночь.

— О -бо, домулла (ученый), —задумчиво сказал Кербалай.

— Но, я приехал, — сказал Алимджан, — потому, что не мог забыть горных пастбищ с травой выше всадника и горячей долины с белым полем созревшего хлопка. Там люди живут так тесно, как клетки в медовом соту. В одном городе их больше, чем пчел в улье, и живут они друг над другом.

— Значит, у тебя было много друзей, — укоризненно спросил Кербалай, потому что нельзя уезжать от своего друга на всю жизнь.

— Нет, отец мой. Люди там отделены друг от друга каменными стенами и о своих делах разговаривают на ухо. Их так много, что они ничего не знают один про другого. Поэтому твой друг тот, который здоровается с тобой, но когда ты

заболеешь и даже умрешь, он может не придти на твои похороны.

— Так это, значит, правда,— печально сказал Кербалай. — Я слышу это уже от третьего человека.

Начальник .милиции засмеялся, но Кербалай укоризненно покачал головой, и тот стал серьезным.

— Если ты был один, Алимджан, ты должен был помнить о нас, не забыл ли ты коня?

— Отец мой, там ездят все на арбах, которые катятся сами без лошадей. Но я ездил в большой дом, где учатся садиться на коня, и не забыл, чему ты учил меня в детстве.

— Завяжи мне руку, как ты треножишь коня.— И Кербалай без улыбки протянул руку. Япимджан взял шелковый платок, которым был подпоясан сосед-узбек, и, закрутив его в жгут, двумя движениями сделал узел выше кисти. Петля была свободна, но узел закляк, как замок, и лицо Кер-балая осветилось улыбкой. Он ударил по плечу Алимджана и медленно проговорил:

— Я вижу, ты не забыл людей, с которыми рос. Ты теперь один, но я помню старого Макая, и, если тебе будет плохо, приходи ко мне, как если бы ты был моего рода.

Это было усыновление, и Алимджан, взяв руку старика, молча положил ее на свою голову. Снова шумно заговорили все, и пиала водки опять пошла по кругу. Алимджан не сказал Кербалаю главной причины своего возвращения, но многие догадывались об этом. Дочь муллы главной мечети Керманшаха упрямо не хотела выходить замуж, хотя ей было теперь уже восемнадцать лет, и, по местным понятиям, она стала уже старухой.

Алимджан надеялся сегодня увидеть ее и, пытаясь заглушить волнение, пил больше всех, но водка, способная свалить быка, на этот раз только слегка туманила голову. Наконец, решив, что время уже пришло, он встал и, не прощаясь ни с кем, вышел и сел на коня.

3

Верность маленькой женщины

Яркая луна светила поперек улиц, и плоские дома без окон, освещенные с одной стороны, плыли мимо одинокого всадника. Потянулись сады. Мартовская ночь дыхнула цветущими деревьями, и далеко белели отдельные минареты. За мечетью он услышал низкие отрывистые аккорды сааза, и грудной женский голос пел, перевиваясь с монотонными звуками:

Я ждала его, глядя на солнце,

Я ждала его при луне, —

Неужели он не вернется?

Я буду ждать его до старости,

Глаза мои потухнут от слез, —

Неужели он не вернется?

Алимджан узнал голос Зары и задохнулся от волненья. Он осадил коня. В пролом дувала из сада выглянуло белое, как цветущая ветка миндаля, лицо девушки. Чимбетт был отброшен с ее лица. Она протянула руки. На одной из них висел сааз на шелковой ленте. Алимджан не помнил потом, как он оказался возле стены, и через несколько секунд по уснувшим улицам Керманшаха бешено мчался всадник, а впереди него на седле сидела боком закутанная с ног до головы девушка. Они выехали за город, и Алимджан, легко спрыгнув на землю, бережно снял Зару с седла.

— Восемь лет. Восемь лет, — твердила она, — а теперь глупые слезы закрывают мои глаза, и я не вижу твоего лица. — Алимджан почтительно целовал ее руки и молчал.

— Днем я гадала по птицам, ночью считала звезды, чтобы знать, сколько слез ты обо мне уронил, и мне было тебя жаль.

Она засмеялась, покраснела и положила голову к нему на грудь.

— О чем молчит моя госпожа? — спросил Алимджан, которому казалось, что он очнулся после долгого сна, а все европейское вместе с городами ушло далеко, как сон.

— Я боюсь за тебя. Что хочешь ты делать завтра?

— Я принес с собой много мудрости, моя госпожа, — ответил Алимджан и восторженно показал рукой туда, где дремали дома Керманшаха.

— Я хочу посадить то, что я знаю, на этой плодородной земле и Алла-Акбар. Пусть все цветет и зреет, как миндаль, вокруг каждого дома. Он хотел говорить, но Зара стала плакать, покачиваясь, как ребенок.

— Они убьют тебя, убьют они тебя, — твердила она. — Ты пришел разрушить адат, по которому они жили тысячи лет. Мой отец стар, я не могу его оставить и итти за тобой. Я надеялась на город, но никто не защитит нас.

Потом она заговорила шопотом:

— Кругом рыскают басмачи, и мой отец с ними, потому что они говорят, что они будут защищать коран.

Алимджан погладил Зару по голове, как ребенка, и усадил под деревом. От легкого ветра осыпались и кружились лепестки миндаля и падали на ее одежды, лицо и волосы. Она осмотрелась и с мокрыми от слез глазами стала петь под аккомпанимент сааза детские песенки, которые оба пели восемь лет назад. Алимджан хотел говорить о деле, о том, что она подвергается опасности, но песни нахлынули, как детские сны, и он жадно слушал, ловя каждое слово. Небо стало прозрачным, в таловых деревьях затиликали желтые птицы.