Павел Автомонов - Ледовый десант

Оторвав наконец глаза от текста присяги, Русанов сказал:

— Почему вы решили, что я подпишу ее? Молчите? У вас один козырь — Русанова считают предателем и врагом народа по ту сторону фронта! Пусть считают. Но вы просчитались. Русанов не из тех, чтобы мстить своим изменой! — он разорвал текст присяги. — Я принимал присягу только один раз. Эта присяга на верность Красной Армии, на верность моей Родине! Я не отступлю от нее, даже если сейчас мне придется умереть. Так что…

— Сволочь! — прервал его Сахаров.

— Вот теперь точки над «i» поставлены, — усмехнулся Александр, выбросив в окно разорванный лист бумаги с присягой.

— Кроме последней, — сказал начальник школы. — Тебя расстреляют или повесят.

Русанов повернулся и вышел. Слова песни вдруг оборвались. В громкоговорителе загудело, а потом заверещало, как бывает, когда патефонная игла сползает с грампластинки.

«Ну что ж, будем ждать последней точки над «i», — вздохнул Александр.

…Люди, которые делили с капитаном Русановым горе, муки, кусок хлеба или картошину в немецких застенках, отозвались после войны. От смерти их спасла Красная Армия. Среди этих людей — бывший учитель, советский офицер, попавший в плен, Михаил Иконников, Вот его рассказ.

«С капитаном Русановым я встретился весной тысяча девятьсот сорок четвертого года в тюрьме Тегель. В этих берлинских застенках были люди разных национальностей, в том числе и немцы, обвиненные в подрывной деятельности против третьего рейха. Отдельных узников, которые находились у гестапо на особом счету, держали в камерах-одиночках. Таким узником камеры номер шесть на первом этаже был и Александр Русанов.

Я сидел в камере на четвертом этаже и видел Русанова, когда он подтягивался к решетке, — наши камеры находились в разных пэ-образных крыльях тюрьмы. Александра Дмитриевича почти каждый день выводили на прогулку под присмотром унтер-офицера, и его видели узники, чьи окна камер выходили во двор тюрьмы.

В ту весну на Берлин часто налетала авиация союзников. Во время воздушной тревоги вся охрана тюрьмы пряталась в погребах. В такие минуты Русанов, прижавшись к зарешеченному окну, пел. Я чувствовал, что этот человек жил песней, вкладывая в нее всю душу.

Однажды я услышал разговор. Двое узников разговаривали по-русски. Голоса их я узнал — это были капитан Русанов и узник с третьего этажа, татарский поэт Муса Джалиль, руководитель подполья в татарском легионе. Я понял, что оба они уже хорошо знакомы, потому что говорит не о пустяках.

— Но ты пойми, Муса! — возражал Русанов. — Найдутся люди, которые поверят фальшивке, и тогда в их глазах я предатель. Какое страшное слово!

— Да, капитан. Тебе неимоверно тяжело. Верю. Сам в таком положении. Сочувствую. Но что поделаешь! Одно скажу: у лжи ноги коротки. Наши потом разберутся.

— Твоя правда… — Русанов на секунду задумался, а потом добавил: — Эх, добраться бы до тех подлых писак-власовцев! Как мух передавил бы! Нет у них ни чести, ни совести!..

— Не стоит так волноваться! Нервы еще пригодятся. Как-нибудь переживем и эту подлость, — сказал Муса Джалиль.

Я был до глубины души поражен мужеством этих двух товарищей, их верой в человечность других. С некоторыми стихами Мусы Джалиля я познакомился, когда еще учился в институте. Особенно мне запомнился «Ледоход».

Проходили дни и недели. Налеты авиации усиливались, и тюремщики не только прятались сами, но и загоняли нас с верхних этажей тюрьмы в нижние.

Как-то ночью во время бомбардировки нас начали спешно размещать внизу. Я остановился возле камеры номер шесть. Напуганный взрывом подслеповатый вахтман открыл дрожащими руками дверь этой камеры.

Заскрипела в темноте койка. Моему удивлению и радости не было границ, когда я услышал знакомый голос:

— О! Привет, друзья! Каким ветром занесло вас в мою камеру? Не ждал, что придется принимать гостей, так как этот «номер люкс» закреплен только за мной. Другим посещать его запрещено. Размещайтесь!

— Капитан! — воскликнул я и потянулся к нему.

Русанов крепко обнял меня.

Из окна моей камеры я видел Александра Дмитриевича всегда бодрым, уверенным в себе. Через него это настроение передавалось и другим узникам. Сейчас же, стоя рядом с ним, я понял, как нелегко у него на душе!.. И как только мог он это скрывать от узников, видевших его из окон.

Наша встреча в камере номер шесть очень дорого обошлась вахтману — к Русанову никого нельзя было впускать. Тюремщика отправили в штрафную роту. Во время налетов дежурство возле шестой камеры на первом этаже начальство тюрьмы усилило, и к Александру Дмитриевичу больше никто из нашей подпольной группы не попадал.

Но он, как и раньше, был нашим другом и наставником. С ним мы общались с помощью записок, которые передавали уборщики, не прекращались разговоры и через решетки. У него я научился, как держаться на допросах, как проводить время в камере-одиночке, чтобы оно не казалось таким тоскливым, мрачным и бесконечным.

После допросов в гестапо я рассказывал Русанову о ходе следствия, и он давал советы, говорил, что надо отвергать все обвинения, запутывать следователя. Узнав, что я знаю немецкий язык, посоветовал утаить это.

— Они дадут тебе переводчика, а это сохранит твои силы во время допроса. Я в этом сам убедился. До конца допроса мой следователь изматывал себя, а я сохранял силы, был наготове в любую секунду, и никакой вопрос не заставал меня врасплох. Присмотрись, Михаил, если тебе попадет переводчик-эмигрант, как мне, тогда тебе повезло. У некоторых эмигрантов все же осталось что-то русское. Возможно, он сам хочет спасти свою шкуру. Не знаю. Но мой эмигрант не был похож на пигмеев Сахарова и Зыкова. Смотри, конечно, по обстановке. Возможно, мои советы и пригодятся тебе…

Эти умные советы я до сих нор вспоминаю с благодарностью. Я выиграл время, следствие затянулось, и, возможно, благодаря этому я остался жив. И могу рассказать теперь про нашего славного, милого, мужественного и незабываемого капитана Русанова.

Своим поведением, выдержкой он вызывал восхищение не только у нас, узников. Его уважали и побаивались даже враги. Особенно после того, как он схватил за грудки слишком уж верноподданного гестаповцам вахтмана и выбросил его из камеры. Вахтман хотел сделать в камере обыск. После этого произошел бурный разговор с начальником тюрьмы. Русанов сказал, что он никому не позволит унижать достоинство советского офицера.

После этого его не трогали и не наказывали за нарушение режима. Он знал, что тюремщики несут ответственность за жизнь подчиненных узников, и, находясь на особом положении, умел использовать это в своих целях. Вот почему в условиях такого тюремного режима Русанов мог иногда отколоть такое, за что других узников немедленно расстреляли бы.