Павел Автомонов - Ледовый десант

— Где наш Бончиков?

— Куда ранен?

— На поле. Капитан возле него…

— Маргарита Григорьевна! — обернулся сутулый солдат, державший носилки. — За нами!

Андрей захлопал глазами. Ему было непривычно слышать, чтобы девушек-санинструкторов называли по имени-отчеству.

Он вспомнил свою Пятую заставу, начальника Тулина и его жену Маргариту Григорьевну, мать Леси, стройную, красивую, с огненными черными глазами и гордо поднятой головой. Такой же была и Леся. Только в талии чуть стройнее матери. Санинструктора тоже зовут Маргарита Григорьевна.

Женщина в форме младшего лейтенанта поравнялась с Андреем. Он удивленно уставился на нее. Это была она, его будущая теща, как в шутку называли пограничники жену командира заставы.

— Маргарита Григорьевна, — прошептал Стоколос, забыв о раненом Бончикове и обо всем на свете. — Вы-ы-ы?..

Санинструктор остановилась, ойкнула.

— Андрей?! Неужели это ты?..

Она схватила Стоколоса за руку, и они побежали вместе к тяжело раненному лейтенанту.

«А почему же артиллерист назвал фамилию Сильченко? — недоумевал Андрей. — Ведь это же фамилия командира нашей дивизии. Может, я ослышался? Да и мало ли украинских фамилий здесь, на фронте! Одних только генералов сколько — и Москаленко, и Жмаченко, и Рыбалко, и Кравченко… Наверное, это фамилии кого-нибудь из солдат, побежавших к раненому…»

Над лейтенантом склонились санитары. Возле его правой ноги была лужица крови. В ней отражалось красное небо. Такого неба Андрею еще не приходилось видеть.

Маргарита Григорьевна достала из санитарной сумки шприц, сделала укол в ягодицу лейтенанту.

Лицо Бончикова было восково-желтое, как кленовый листок, лежавший возле его щеки, принесенный сюда откуда-то ветром. Глаза широко раскрыты, мутноватые. Он много потерял крови и, наверное, понимал, что санинструктор ему уже ничем не сможет помочь.

— Не надо было бежать вам, лейтенант, от самолетов. Вперед по инерции летят бомбы. Надо было бежать навстречу «юнкерсам», тогда, может, все и обошлось бы, — сказал капитан Заруба, лишь бы не молчать.

— Извините, — произнес пожилой, сутулый санитар. — Как говорят, знал бы, где упасть, то соломки бы подстелил… От судьбы не убежишь…

— Мама… Ма-а… — шевельнул обескровленными губами Бончиков.

И затих. Затих навсегда.

— Бессмысленная смерть, — вздохнул молодой санитар.

— Бессмысленная? — переспросила Маргарита Григорьевна. — А разве сама война — не бессмыслица? Разве была необходимость погибнуть этому парню? Разве, — обратилась она к Андрею, — была необходимость погибнуть, сгореть в огне Сокольникову на том берегу Прута? Разве была необходимость погибнуть в первый день войны моему мужу?..

Пожилой санитар снял пилотку, склонил голову. Плечи его еще больше сгорбились.

— Прости, лейтенант… Не знаю даже твоего имени, сынок. Не успел узнать. Вчера ведь только пришел к нам вместо убитого комвзвода. Не сумели мы вырвать тебя из лап смерти. Прости.

Санитары положили мертвого лейтенанта на носилки, подняли их.

— Мы на батарею, товарищ капитан.

— Идите, — кивнул Заруба.

Санитары выжидающе посмотрели на Маргариту Григорьевну. Увидев, что она взяла под руку солдата, сопровождавшего капитана, недоуменно переглянулись и не спеша зашагали к позиции.

Заруба догадался, что санинструктор — это та самая женщина с границы, о которой ему не раз писала мать. Она привезла двух близнецов лейтенанта Рябчикова в село Лютеньки. В пору оккупации к ней присматривался комендант. Она все время была под прицелом блудливых глаз немецких офицеров. Позже ушла в партизанский отряд Опенкина — Рубена. Их мать знала лично, как и радиста Андрея.

Капитан Заруба, Стоколос и Маргарита Григорьевна молча шли за санитарами.

На полевой дороге остановились. Заруба повернулся к Маргарите Григорьевне.

— Нам со Стоколосом в штаб дивизии. Но вам, как и понял, надо поговорить с Андреем. Я вас узнал по письмам моей матери и по рассказам Андрея. Вы жена капитана Тулина, начальника заставы, мать Леси…

— Да, — тихо сказала Маргарита Григорьевна. — Только теперь я Тулина-Сильченко. Я жена вашего комдива.

Андрей бросил на Маргариту Григорьевну гневный, осуждающий взгляд. Она сникла, глаза ее погасли. Казалось, какой-то давящий комок застрял у нее в горле, ей будто не стало хватать воздуха.

— Ты осуждаешь меня, Андрей? — прошептала Маргарита Григорьевна.

Он хотел уже было назвать ее «изменщицей», сказать нехорошие слова и про самого полковника Сильченко. Но вдруг подумал: «Какое я имею право?.. Это ведь ее личная жизнь, ее дело».

— Нет. Может, так вам будет легче на фронте, на свете вообще, — сказал тихим голосом Андрей.

Заруба, увидев, как блеснули вначале злые огоньки в синих глазах Андрея, насторожился. Но, услышав его ответ, успокоился. Обнял за плечи обоих.

— «Юнкерсы» и «хейнкели» полетели назад с переправы обходным маршрутом… Дорогие вы мои пограничники, я пошел в штаб. А ты, Андрей, подожди меня на этой батарее. Как, Маргарита Григорьевна, согласны?

Она кивнула головой, но тут же прошептала:

— Там же похороны.

— Простите…

— Да мы и здесь подождем, под этой вербой, — сказал Стоколос, взглянув на Маргариту Григорьевну.

— Хорошо. Жди меня, Андрей, возле вербы.

Столетняя верба была похожа на поникшую, сгорбленную старушку, которая заждалась кого-то у дороги. Некоторые ветки были обрублены осколками. Одна из них свисала, держась лишь на одной коре. Но и она еще жила, еще трепетали на ней под ветром пожелтевшие листья, как и на других, здоровых ветках.

Из земли выпирали толстые, потрескавшиеся корни, на которые десятки лет садились отдохнуть путники. Сели на них и Андрей с Маргаритой Григорьевной. Андрей прислонился спиной к дуплистому стволу.

— Как Леся? Писала вам? Не встречались с нею? — спросил он дрогнувшим голосом.

— Две недели назад я видела ее в партизанском штабе, под Новой Басанью. Леся собиралась лететь в Ровенскую область, — тихо ответила Маргарита Григорьевна…

— Мы так и думали…

— Кто это мы?

— Я, Колотуха и Живица. Втроем мы остались после форсирования Днепра у артиллеристов.

— Леся полетела к генералу Василию Андреевичу. У них там около восьми тысяч партизан, есть и польские отряды. Радистов надо много.

— И вы ее не удержали?

— Ей хоть кол на голове теши, она все равно будет стоять на своем.

— Да… Как, впрочем, и вы… Можно было бы вам немного поспокойнее место найти, даже на фронте. А вы на плацдарме… — упрекнул Маргариту Григорьевну Андрей. — Не жалеете вы себя обе… А меня простите. Признаюсь вам. Сперва подумал не то, что надо, услышав о ваших отношениях с полковником Сильченко. Однако какой я вам судья и прокурор? Что я понимаю в людских душах, старше моей на два десятилетия? Что было у меня за плечами? Детство на границе, полное тревог. Немного отдохнул от потрясений у бабушки Софии Шаблий, когда учился в восьмом — десятом классах. Потом война. Я четко вижу, что справедливо в жизни, что нет, что прекрасное, что пакостное. Но этого, наверное, мало? В душе человеческой столько оттенков… Виноват перед вами, хотя в глаза и не сказал ни одного плохого слова. Да и вашего теперешнего мужа хорошо знает мой отец, Семен Кондратьевич Шаблий. Оба они последними оставляли Киев. Ваш полковник — сталинградец, первым вышел на плацдарм. Знаю от капитана Зарубы: его уважают бойцы.